Америка

Вот теперь стало ясно, с каким интересом вся улица воспринимает это событие. На балконах, занятых сторонниками кандидата, начали нараспев скандировать его имя и, высунув далеко сквозь решетку руки, дружно рукоплескать. На остальных же балконах — их было, пожалуй, большинство — раздалось еще более громкое пение, впрочем не единодушное, поскольку это были приверженцы разных кандидатов. Затем все противники присутствующего кандидата объединились в общем свисте, а кое-где, причем во многих местах, снова запустили граммофоны. Между отдельными балконами вспыхивали политические споры, особенно возбужденные ввиду позднего времени. Большинство уже были в ночной одежде и только накинули пальто, женщины кутались в большие темные шали; безнадзорные дети — страшно смотреть! — карабкались по балконным перелетам и во все возрастающем количестве выбегали из темных комнат, где совсем было заснули. То тут, то там горячие головы швыряли в своих противников какие-то предметы, иногда они попадали в цель, но по большей части падали вниз, на улицу, зачастую вызывая яростные вопли. Когда руководителям манифестации шум надоедал, они тотчас отдавали приказ трубачам и барабанщикам, и оглушительный, мощный, бесконечный сигнал перекрывал все человеческие голоса, поднимаясь до самых крыш. Затем совершенно внезапно — трудно даже поверить — они смолкали, после чего явно натренированная толпа оглашала притихшую на мгновение улицу своим партийным гимном — в свете прожекторов видны были широко открытые рты, пока опомнившиеся противники не принимались с удесятеренною силой вопить с балконов и из окон и нижняя партия после кратковременной победы над верхней не умолкала совершенно.

— Как тебе это нравится, малыш? — спросила Брунельда, которая так и этак вертелась за спиной у Карла, чтобы разглядеть все в бинокль. Карл в ответ лишь кивнул головой. Он заметил, как Робинсон что-то с жаром рассказывал Деламаршу — очевидно, о поведении Карла, — но Деламарш, похоже, не придавал этому значения, потому что, правой рукой обнимая Брунельду, левой старался отодвинуть ирландца в сторону. — Не хочешь ли посмотреть в бинокль? — спросила Брунельда и хлопнула Карла по груди, показывая, что имеет в виду именно его.

— Я и так вижу, — ответил он.

— Все-таки попробуй, с биноклем гораздо лучше.

— У меня хорошее зрение, — ответил Карл, — я все вижу.

Когда она приблизила бинокль к его глазам, он воспринял это не как любезность, а как помеху, хотя она ведь только и сказала «Вот как!», мелодично, но угрожающе. А бинокль был уже перед глазами Карла, и теперь он действительно ничего не видел.

— Я ничего не вижу, — сказал он и хотел оттолкнуть бинокль, но бинокль Брунельда держала крепко, а сам он отодвинуться не мог, потому что был прижат головой к ее груди.

— Сейчас увидишь, — сказала она, покрутив винт.

— Нет, я по-прежнему ничего не вижу, — ответил Карл и подумал, что, сам того не желая, пришел на помощь Робинсону, так как свои несносные капризы Брунельда вымещает теперь на нем.

— Когда ж ты наконец увидишь? — воскликнула она, пыхтя ему в лицо и все накручивая винт бинокля. — Ну а теперь?

— Нет, нет, нет! — крикнул Карл, хотя на сей раз, пусть и не очень ясно, мог все различить. Как раз в это время Брунельда, переключив внимание на Деламарша, перестала прижимать бинокль к глазам Карла, и он мог незаметно для нее смотреть на улицу поверх бинокля. А потом она и вовсе оставила его в покое и принялась смотреть в бинокль сама.