Америка, Россия и Я

Перестаю стыдиться запретов, скрежеща зубами, освобождаю в себе свободу. После трагической смерти Яши, вступаю в разрез с окружающей средой.

Гибель гордого глубокого духа — «что в силах взлететь, но не в силах спуститься…» — недоступна пониманию людей.

Вызываю испытание общественного мнения: через два месяца выхожу замуж, лишая возможности жалеть меня у могилки.

Мой поступок одухотворён поддержкой моих обоих сыновей: Даничкиным ласковым кивком головы и Илюшиным высказыванием:

— Мама, не сотвори себе Кумира из мёртвого папы, — говорит мне мой восемнадцатилетний сын, на моё бормотание о том, что «теперь я буду жить так, чтобы Яша меня одобрял «оттуда».

Доходят слухи: «Видно, не Яшин сын!» — говорят знатоки любви.

«Видно, прелюбодействовала!» — говорят большие любители морали, прикрывая и защищая свою грязь моральными кодексами: уколоть другого, потому как собственная совесть мучается. «Мораль, как трусость».

«Видно, не усмотрела: Что ж вы так допустили?!» — говорят добропорядочные люди, считая себя лучше и умнее. («Я бы, конечно, не допустила, — ведь я‑то лучше Дины и лучше всех из своего окружения!» — умно и снисходительно думая.)

«Какая сучка! — говорят. — Лучше бы ты шла в монастырь. Твои друзья говорят, что ты Яшу загубила!» — прямо в лицо шпарят добропорядочные люди. Сверхдобродетельные, сочувствующие:

— А он‑то как же так оставил вас с двумя…

Ищут скрытые, больные уголки сердца и жалят, и жалят, как ядовитые мухи — добропорядочные люди. Жалеют. Сочувствуют. Сострадают.

Почему ты не лежишь на могилке, как нам бессознательно бы хотелось? Как нам было бы хорошо чувствовать себя возвышенными, превосходными, чистыми, добрыми, жалеющими.

И только теперь понимаю, почему многие великие философы низко оценивали сострадание, — и я к ним присоединяюсь. И только теперь понимаю, почему Ницше осыпал градом змеиных насмешек скромно–добродетельных, просто ненавидел — и я к нему присоединяюсь.

Могла ли я такое подозревать?!

Все подарки беру себе, никому ничего не оставляю. Не принимаю сострадания. Я снова счастлива. Приходит сознание чрезвычайной привилегии — ответственности, этой редчайшей свободы — этой власти над собой и над своей судьбой.

Глухое эхо смерти отдаётся прелестью жизни.

Доволен ли ты, Яша, мною и своими гордыми духом сыновьями?! Мы остались тут для прославления жизни — для прославления тебя в нас.

И только теперь вместе с ужасной внешней переменой судьбы начинается моё другое время — «после Яшиной смерти» — внутренняя перемена.

Всё принимает иной характер под взором таинственного ока трагедии.

Снова и опять я в самолёте, наполненном бессловесными пассажирами. Куда собралась? Хочешь лететь дальше? Хочешь выйти из земли своей? из своего Египта? из своей России? из своей земной оболочки? из себя? из последних пределов своих? Хочешь улететь от умирающих ценностей? своего замкнутого круга? взглянуть на себя? поискать свою потерявшуюся душу?

Бабушка говорила, что «душа оставляет сонного человека и в виде мыши странствует по свету.» Ищет свою конечную ценность, внутреннее маленькое квантовое бессмертие?

Далеко ли ещё? и как долго? и где же твой дом? везде? нигде? Везде. Нигде. В Америке? В России?

Снова и опять голос стюардессы:

«Отстегните ремни! Не привязывайтесь! Курите! Вставайте! Не замирайте! Танцуйте! Радуйтесь! Не спите! Не заглушайте! Хохочите! Смейтесь! Веселитесь! Мы делаем широкие круги и приземляемся по ту сторону океана. Не задерживайтесь: трап подан! Слюнявчики оставьте здесь, не копошитесь, не привязывайтесь!

Мы делаем посадку в необозначенном аэропорту «Кольцо Жизни». Погода в этой столице такая: ноль градусов по Цельсию, тридцать два по Фаренгейту. Лёд плавится, вода замерзает. Светит яркое солнце. Ветер невидимый, страстный. Время между восходом и заходом. Будущее и прошлое сливаются в одну точку.

Выходите из самолёта земли своей!

До свиданья! Спасибо за перелёт нашей компанией. Ждём вашего возвращения. С любовью!

Не забудьте сокровища… Слова исчезают в пропадающем звуке.

Послесловие

Как теперь поживают мои тогда написанные мысли и впечатления? Возникшие на заре американской жизни — плоды моей грусти, удивления и любви, — что теперь с вами?

Америка с первого взгляда — и сейчас, через двадцать лет проживания. Выдохлась ли свежесть восприятия?

Отделилось ли, что присуще коммунистическому идеалу, а что общечеловеческому? Поддалось ли это истолкованию? Нет — не поддалось!

Что оценила и что полюбила?

Оценила — можно защититься от прикосновений, и полюбила эту защиту.

Не полюбила — бессмысленность «большого числа», и всё обратное тому, что заложено в наших инстинктах.

Укрепилась ли на движущемся, колеблющемся асфальте?

И что теперь испытывает душа, отправившаяся путешествовать?

Со мной случилось то же, что бывает со всяким, кто долго жил где‑то… он приживается «до какой чудовищной степени приживчив человек!» прибивается к земле, к счастью, к обыденной жизни.

Могла ли я это себе представить?!

Оглядываюсь назад и… не возвращаюсь к старым привязанностям.