Америка, Россия и Я

Одна дама, возраста «от» — не знаю, какого, «до»… — ста пятидесяти должно быть, очень взрослая, шла по Пятой авеню в серебристом переливающемся норковом манто, а под извивающимися фалдами этого роскошного меха сверкали босые пятки, в босоножках из жёлтой кожи, украшенных серебряной чеканкой, на громадных красных каблуках, и с кружевной причёской на голове.

Не Статуя ли Свободы вышла прогуляться? Вот так вырядилась, старая! И у меня есть ещё время!! У нас такие давно в гробу лежат, «в белых тапочках», как говорят в народе, а тут: — в норковых манто с причёсками ходят, удлиняя моё время… И на душе потеплело — от полученного времени, вперёд или назад идущего.

Нижние этажи — сплошные застеклённые витрины–ярмарки с вещами в окнах. Чего только там не показывается! Всё, что производится всем человечеством всего земного шара, всё есть: от тончайших изделий утончённой роскоши, до — безобразных творений, «от» — придумайте, что хотите, — до… того же самого! Сколько товаров нашитых, сбитых, нарисованных, скроенных, сконструированных, столько всего, что непонятно — кто всё это покупает? Даже зрителей не видно, кроме нас.

Как же найти хозяина, чтобы вещи куда‑то пристроились? Как привлечь? Чем приманить? И рекламы поэтому живого места не оставляют. Они везде — лезут, пристраиваются, приласкиваются, карабкаются на стены, на столбы, на крыши, как агенты КГБ, с такой же страшной изобретательностью, на дома, на стойки, на самолёты, на дирижабли… зазывая: спешите! спешите! купите! купите! спешите!

У нас пока нет меркантильного интереса, а есть только двадцать долларов, зашитых в штаны, но они ждут настоящего грабителя. Мы просто ходим, разиня рот.

Крошечных детей носят в подвешенных сумках и рюкзаках. У нас такие ещё долго под колпаком сидят, а тут, не отрываясь от титьки, участвуют в общественной жизни.

— Лучшие сигареты в мире! — А рядом предупреждение: если накуришься, то получишь рак. Так говорит главный медик о табаке, этой волшебной заразе, подаренной Америкой и разнесённой по всему свету с такой молниеносностью, что даже христианство не могло угнаться за таким проникновением, разве что — телевидение…

От ларьков–колясок, стоящих на перекрёстках, идёт зовущий запах, затмевающий глаза и уши, призывающий отведать этих горячих бутербродов (сайки, заполненные толстыми разрывающимися сосисками). Останавливают сомнения: сколько стоят эти «горячие собаки» — «hot dog» по-английски? И как произнести слово «три», чтоб поняли? Для русских это плохое слово для произношения. Однако желание ощутить на языке прелесть горячей незнакомки пересилило сомнения… Собравшись, я подошла к продавцу, протянув пять долларов (думаю, хватит) и показав на пальцах «три», как будто он не понимает по–английски. Но он не обиделся, а дал мне трёх роскошных «горячих собак», сдачу с предложением различных приправ–соусов — от мелко нарубленных солёненьких огурчиков до растекающегося сыра и с такими невиданными расцветками горчиц, от обыкновенной коричневой до зелёной, белой, с сахаром? — жёлтой… с красными пятнышками…

«Горячие собаки» оказались «горячими щеночками» — вкусно, но мало.

Свои первые нью–йоркские дни я тратила на обозрение близлежащих улиц, не уходя в дальние, крутясь по кругу, — центром нашего ротозейства был наш отель «Латтом» — громко сказано про… странного вида помещение с мышами и тараканами. От него раскручивалась спираль нашего времени по бесконечному пространству Нью–Йорка.

Постепенно время растекалось по городу — уходило по вертикали в высоту небоскрёбов, по горизонтали шло по бесконечным улицам, вдоль и поперёк идущим… Мы поднялись вверх и опустились вниз, закружившись в ритме и суматохе нью–йоркских улиц, в этом вертепе, в этом кипящем жерле, где каждая улица со своим характером, со своими кастрюлями, со своими причудами, со своим мумиём, со своими домами, со своими картинами, со своими обитателями, со своими иконами.

Как деревенское цветочное одеяло, скроенное из разных кусков: от расшитой золотом и серебром парчи до домотканой рогожи, от воздушного китайского маркизета до грубой дерюги, от белого серебристого муара до грязнокоричневой мешковины с заплатами из чёрного атласа, от расписных тканей дизайнеров до грубых суконных материй.

Город, как гигантский симфонический оркестр, где каждая улица издаёт свои звуки, свою мелодию с безграничной фантазией, расплывающейся в бесформенном и бесконечном, играя додекафонную музыку, не подчиняющуюся математическим законам в области звуковых соотношений, под дирижёрской палочкой женщины по фамилии Liberty, родившейся во Франции…

В звоне струн, бубенцов, барабанов — улицы: Брильянтовая! Цветочная! Китайская!

Итальянская!.. В воздухе слышны звуки — от мягких бархатных звуков скрипки под сурдину до диких фортиссимо: Порнографическая! Пьяная! Вот — протяжная нота: галереи, галереи, галереи…

И — последний, исчезающий, угасающий, пробирающийся до небес… финальный аккорд — Бронкс!…