Америка, Россия и Я

Блуждая лабиринтами, закоулками, подземными туннелями, тайными дорогами, задними дворами пробираюсь к радости творения, необходимого себе самой — к открыванию главного своего сейфа…

И как выкопать это самое последнее сокровище?

Теперь покрути этот замочек.

Кручу. Кручу. Раскручиваю, прислушиваюсь к звуку: «кнок».

Хочу заглянуть и подсмотреть: что там в этом замкнутом ларчике? Что там на самом донышке?

Ещё раз опускаю свой взор до самого дна.

«Значит нету разлук…»

Улицы Нового Света увидели и услышали вновь приехавших, отплывших от старого материка, захваченного разными призраками; каждый на своей шлюпочке, на своём «Mayflower'e», отправлялся в поиски и, выброшенный к берегам неизвестности, оказавшись то ли в Индии, то ли в Америке, то ли в Палестине, провёл черту в своей биографии, разрезав жизнь на две равные или неравные части, «до» и «после».

У каждого из приехавших есть шрам от разреза, отдающийся болью от вдыхания нового воздуха, на разную глубину врезавшийся в тело, иных — перерезавший и перерубивший, кровоточащий, иных — слегка затронувший, скользящий, погладивший; но у каждого он есть, ибо каждый из нас — человек с двойной жизнью — «до» и «после», «тут» и «там», «там» и «тут».

И вокруг каждого «здесь» кружится «там». У каждого «там» — оставленность живых и мёртвых, своя Россия, обидевшая, выгнавшая, любимая и нелюбимая.

Всем нам, отплывшим — для чего? зачем? — за какой‑то иной, лучшей жизнью, за другим ощущением себя — умнее, богаче, независимей, свободней, лучше, красивее, — предстояло встретиться с собой в тени Нового Света, не знающего сентиментальности и снисхождения, и «тут» — в незнакомой среде — изведать бездны себя.

Рубеж менял наши профессии, взгляды, наши души, язык, отношения — весь способ чувствовать и страдать.

Многое ожидало меня, о чём я не мыслила и не подозревала.

Обливая слезами поверхности, тротуары, места, оставляя позади — «там» — следы своего присутствия от падающих из глаз капель, царапин, отпечатков, пятнышек в душах друзей и родных, я тяжело прощалась с Россией, — сказав «прости»: и мои друзья, и моя деревня, и ты, мой остров рождения, и ты, мой дом под ёлками, и ты, моя речка Кашинка, куда скатывалась, и ты, мой туманный город, построенный на болотной почве, и ты, моя любимая казахстанская лунная степь с фиолетовыми дорогами, где зачала старшего сына.

Я собираюсь покинуть вас навсегда, прощайте и простите!

— Не плачь, Дина, — говорит мне Женя Шифферс, — пожила «здесь», поживёшь «там». Твоя душа ножницами разрезается на две части. Но «там» — заживёт!

— Помни, — говорит мне другой человек, геолог Саша Кожев, на прощанье протягивая мне светлосерый лапоть, сплетённый из липового лыка, — один лапоть поедет «туда», а другой останется «здесь».

Помни эту разделённую пару лаптей.

В пору расставания дарятся прощальные вещи, как призрачные, связывающие мостики, канатики, жгутики, ниточки перекидываются через океаны в будущее. Последние дары заполняют покинутость, туда продолжаясь.

Вещи печально ласкаются: плошки, поварёшки, кружева, перчатки, куколка–татарка, пачка «Беломорканала», тюлевые занавески от тёток, тушь для ресниц от подруги Эльвиры, нитка сушёных грибов вместо жемчуга от сестры, кусок жёлтого янтаря с замурованной мухой от Эдика Кутарева. Муха поедет с нами, а рыжий кот остаётся. Его посадили в мешок и… кота в мешке унесли остающиеся друзья. Кот в мешке «там» — муха в янтаре «тут».

И ещё шепчу я прощальные слова, и ещё не смыты ленинградские пылинки с рук, и ещё не допита бутылка красного гранатового сока, как я уже встречаю новое первомайское утро — «зорьку» в венской маленькой гостинице, и как в реальности завершилось пребывание «там», и как началось моё реальное «тут», и как, некоторое время спустя, вижу себя в сумерках кухни этой гостиницы, окружённую готовящими еду женщинами.

— Разве это весна? — говорит одна взрослая толстая женщина.

Я слушаю.

— В Одессе на Пушкинской неба не видно от платанов. А на бульваре? Так это сад, я вам говорю! Стоишь на лестнице, смотришь на море и забываешь про всё. Даже на кладбище лучше, чем в этом городе. Там — всюду сирень… — и она замирает, вздыхая, будто вдыхает тот прошлый запах «той» сирени. И потом продолжает:

— Детям это было нужно. А мне это нужно? Этот Рим, и эта Вена? Я всё поменяю на наш Ланжерон. Тут везде статуи, но, я вас умоляю, разве это Дюк де Ришелье? Видели в этом городе ихнюю демонстрацию? — И, не дожидаясь, да и не для ответа этот вопрос задан: