Американа

Надо сказать о жанре, в котором они пишут, — об эссе. Чтобы разговор набрал необходимую концептуальность, приведем дефиницию этого жанра в одном из наших последних энциклопедических справочников: «Эссе (…) — прозаическое сочинение небольшого объема и свободной композиции, выражающее индивидуальные впечатления и соображения по конкретному поводу или вопросу и заведомо не претендующее на определяющую трактовку предмета. Как правило, эссе предполагает новое, субъективно окрашенное слово о чем-либо …» (ЛЭС). Доводится слышать (о том говорится и в цитируемой статье), что для русской и советской литературы жанр эссе нехарактерен — в лучшем случае находят черты эссеистического стиля у Герцена, Достоевского, Олеши или Пастернака. Однако эта меланхолическая констатация не отвечает на вопрос, почему у нас никак не привьется столь благодарный жанр, буквально обреченный иметь друга-читателя — или недруга, если хотите, — то есть жанр, у которого не может быть равнодушного читателя. Ответ между тем нелицеприятно прост. Жанр требует «личности», для него характерна установка на единственный и неповторимый «голос». Это сольный жанр, и во времена, когда гудит слиянный хор, на него нет спроса. В наших, русских условиях действовало еще и то остерегающее обстоятельство, что литературе вменялось быть сугубо серьезной, «поднимая вопросы» (эта такелажная задача лежит на ней, как каинова печать). Но эссе совершенно не обязано быть (или выглядеть) легкомысленным, смешить: ему предписано быть остроумным в том смысле, который сейчас забывается, — «изобретательность, тонкость, острота ума». Как бывают остроумными теории, вовсе не располагающие к улыбке, — например, о происхождении человека от обезьяны.

Вайль и Генис — записные эссеисты, они сами и жанр счастливо нашли друг друга… Читая их, к ним располагаешься, потому что за каждое свое слово они отвечают — они не вторят хору, и с ними хочется спорить или соглашаться.

Пожалуй, удачнее всего эссе пришлось для «Американы». Ведь этимологически эссе обозначает «проба», «попытка», а что как не попытку или пробу новой жизни представляет нам эта книга? В «Потерянном рае» авторы характерно оговорились: «Мы не приобрели вместе с американским паспортом американскую ментальность. Мы просто стали другими — эмигрантами». С присущей им жизнелюбивой пытливостью П. Вайль и А. Генис постигают далеко не умозрительную для себя науку эмиграции, со-жительства с чужим. Герои (авторы) книги никогда не станут американцами (о чем они не сожалеют): оставаясь русскими, они ищут общий язык с Америкой. Тем же, в частности, озабочены и мы здесь, отчего элементарная полезность этой книги не вызывает сомнений. В отличие от наспех составившихся восторженно-пугливых туристических впечатлений и, за редкими исключениями, аптекарски взвешенных «хорошо» и «плохо» командированных профессионалов, мир «Американы» — для авторов — это вынужденно принятая данность (их «не спрашивали»), и решают они нешуточную, робинзоновскую задачу выживания, сохранения себя. Насколько это удастся — судить читателю, а чем это дается — про то авторы одни знают.

Летом 1990 года П. Вайль и А. Генис приезжали на родину — с творческим отчетом, говорили они. «Американа» — их первая книга, выходящая здесь, а не на Западе.

АМЕРИКАНА

Американа — собрание материалов, имеющих отношение к Америке, ее культуре и цивилизации.

Толковый словарь Уэбстера

О СМЫСЛЕ АМЕРИКИ

В России мы, естественно, были западниками. Ощущение исторической неполноценности российской жизни самым натуральным образом вытекало из неполноценности нашего быта, правительства, общества.

Наша эмиграция пришлась на бесцветную эпоху, расплывшуюся тусклым пятном между хрущевской и горбачевской оттепелями. Для людей, которые с определенным сомнением причисляли себя к евреям и интеллигентам, Запад казался прямой противоположностью России. Точнее — Запад был всем миром, за исключением России.

Мы все были в плену теории, которую Бродский определил как «геополитическую детерминированность своей судьбы — концепцию деления мира на Восток и Запад». Конечно, наивно размещать полюсы добра и зла по разным сторонам света. Жизнь сложнее компаса, а ведь и его стрелка реагирует на магнитные аномалии.

Однако сейчас наше жеребячье западничество кажется вполне простительным. В конце концов, мы выросли в стране утопии. Выросли в уверенности, что если утопии нет в России, то где-то (на Западе) она должна все-таки быть. Пожалуй, это историческое заблуждение мы разделяли со всей эмиграцией. Тем драматичнее было открытие, что на Западе сохранить свой западнический пафос труднее, чем па Востоке.

Годы, прожитые в Америке, основательно поколебали устои нашей молодости. Все чаще мы замечаем, что говорим и пишем об Америке с той же горячностью, с какой говорили и хотели бы писать о России в своей прошлой жизни.