Американа

Это был замечательный эпизод. У входа в форт вдруг раздался какой-то шум и даже брань— по-русски. (Можно думать, что эти стены не слыхали такого никогда — Шеффер был немец, а его команду составляли в основном аляскинские алеуты.) Бранились два русских патриота — из университета Беркли и другой, нам неизвестный. Оба принесли к памятному месту флаги Российско-Американской компании и развернули— каждый свой. Флаги оказались разными. Разгорелся жаркий спор, и наконец правильное знамя было поднято (невысоко) у форта Елисавета. Так под небом южных широт была восстановлена историческая справедливость в отношении России, находящейся отсюда так далеко, что и подсчитывать страшно, если даже из Нью-Йорка — одиннадцать часов лету.

Еще меньше осталось от форта Александр. То есть — табличка.

В дальнейшем русские бывали на Гавайских островах, но уже без всяких подспудных намерений. Тот же Отто Коцебу провел там довольно много времени, подружившись с местной королевской семьей. Королева Номаханна часто приглашала его к себе, не стесняясь при нем обедать и поражая капитана невиданным аппетитом. Больше всего Коцебу изумило, что королева, съев порцию, достаточную для шести человек, легла на спину, и слуга, вспрыгнув ей на живот, стал его массировать руками и ногами. После этого королева повторила обед в полном объеме. Что делать: главным достоинством гавайской женщины с давних пор считалась тучность.

Русские понемногу торговали с Гавайями, и эпизод с Шеффером забылся. Но нас вся эта история настроила на меланхолический лад, и мы впервые обнаружили в себе имперские чувства. Жаль, что император Александр и его министр иностранных дел Нессельроде не стали связываться с Гавайями, решив, что они слишком далеко, да к тому же это чревато неизбежными неприятностями от других заинтересованных сторон — в первую очередь от Англии и Америки. Вообще-то России неплохо было бы добавить к Крыму и Кавказу Гавайские острова — климат там даже лучше.

Русским всегда не везло в западном полушарии. Аляску продали за гроши, из Калифорнии ушли перед самой золотой лихорадкой, Гавайи беспечно прохлопали сами.

Впрочем, заморских владений у России как не было, так и не могло быть. Она способна была присоединять соседние страны, куда всегда могли быть посланы большие войска,— на этом все и держалось. Для дальних колоний нужно совсем другое: система управления, надежные коммуникации, разумное руководство — все это не российские достоинства.

Но в конечном счете все, что ни делается,— к лучшему. Мы стали представлять себе, что бы было, если б Гавайи стали российскими. Тут бы устроили всесоюзную здравницу, и на Вайкики выходили бы люди в черных костюмах, приехавшие по профсоюзным путевкам. Труженики Гавайщины вели бы битву за ананас. Хотя это вряд ли: в период волюнтаризма ананасы и кокосы извели бы и засадили острова кукурузой. В океане исчезли бы махи-махи и опака-пака: сумели же справиться со своим волжским осетром. По этому поводу и золотые рыбки у коралловых рифов были бы съедены. Зато из сахарного тростника можно продуктивно добывать самогон.

Пусть уж все остается как есть. В конце концов, русское вторжение все-таки состоялось — в виде армии славистов,—и Вайкики, самый знаменитый в мире пляж, на некоторое время заговорил по-русски. Во всяком случае, вечерами мы слыхали из-под пальм русские песни, заглушавшие звуки гавайской гитары.

ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ ЧАРЛИ ЧАПЛИНА

Кинотеатр «Карнеги Синема»—одно из самых русских мест Нью-Йорка. Разумеется, из тех, что специально для русских не предназначались. Ничего ведь нет удивительного в том, чтобы услышать родную речь в колбасном департаменте магазина «Интернешнл фуд» на Брайтон-Бич («Это полный конец, а не краковская... белив ми!»^]). Несколько более неожиданно она звучит в центре Нью-Йорка, в одном из самых эстетских кинотеатров города («Обожаю Фассбиндера!» — «Он гомик».— «Ну и что, что гомик? Чайковский тоже гомик. Я его обожаю!»—«Пидарас твой Фассбиндер»).

Наши освоили «Карнеги Синема», и не зря «Нью-

¹ Поверьте! Йорк тайме» как-то писала, что среди зрителей европейских фильмов — процентов 20 русских. Американский журналист, правда, объяснил это тем фактом, что для русской интеллигенции французский традиционно был вторым языком—отсюда и интерес к искусству Европы. У нас нет ни одного знакомого со вторым языком французским. Идиш—это встречается.

Так или иначе, мы вместе со всей третьей эмиграцией ходим в «Карнеги» и за несколько лет пересмотрели в этом, говоря по-прежнему, кинотеатре повторного фильма всего Пазолини, всего Феллини, всего Куросаву.