Американец, или очень скрытный джентльмен

Она не знает: поэтому не дает ответа. Вместо этого откидывается на одеяло и закрывает глаза — ее груди отбрасывают в солнечном свете крошечные тени.

— Любви, — говорит она.

— Ты это о чем?

— Ты боишься любви.

Я обдумываю это обвинение.

— Любовь — сложная штука, Клара. Я не молодой романтический бугай с Корсо Федерико, который смотрит на девушек, помышляя, что выберет себе из них жену и любовницу. Я уже стар и становлюсь все старше, медленно клонюсь к смерти, как гусеница к краю листа.

— Ты еще долго проживешь. А гусеница становится бабочкой. Любовь на такое способна.

— Я много лет жил без любви, — говорю я ей. — Всю жизнь. У меня были отношения с женщинами, но это не было любовью. Любовь — опасная штука. Без любви жизнь спокойна и уравновешенна.

— Ту-пи-ца.

— Может быть.

Она садится, подтягивает колени к подбородку, обхватив руками лодыжки. Я переворачиваюсь, открываю глаза и смотрю, как пот у нее на плечах стекается в мелкие капли. Хочется осушить их поцелуями.

— Но с тобою-то я не тупой, Клара.

Передергивает плечами. Пот начинает струиться по позвоночнику.

— Если для тебя любовь — опасность, значит, ты боишься. Опасности и боятся.

Я сажусь рядом, кладу ей руку на плечо. Кожа горячая.

— Клара, тут не в тебе дело. Честное слово. Ты очень милая, и красивая, и невинная…

— Невинная! — Она иронически усмехается. — Я девочка с Виа Лампедуза.

— Ты там только проходом. Ты не Елена, не Марина и не Рашель. Ты даже не Диндина, которая просто дожидается лучших времен. Ты там, потому что…

— Я знаю почему. Мне нужны деньги на учебу.

— Вот именно.

— А еще мне нужна любовь.

В первую секунду я понимаю «любовь» как «секс», но тут же соображаю, что не прав. Передо мной молодая женщина, и ей нужен мужчина, которого она бы любила, а он бы любил ее. Жестокая судьба толкнула ее ко мне, старику, за чью голову объявлена награда, у чьего порога маячит выходец из тени.

— Любовь у тебя есть.

— Да?

— Я люблю тебя, Клара.

Я никому этого раньше не говорил: ни Ингрид, ни какой-либо другой — даже ради того, чтобы получить, что хотелось. Она права. Я боюсь любви не потому, что она сметает защитные преграды, угрожает моей безопасности, но еще и потому, что она наложит на меня определенные нравственные обязательства, а я никогда в жизни не принимал на себя ответственности ни за кого и ни за что, лишь за себя самого и за свою работу. И вот, сидя в этом раю, я вынужден признать, что падре Бенедетто не так уж заблуждался, когда пел любви дифирамбы. Он тоже был прав. Я столько лет твердил, что она ни к чему, а теперь вот она вдруг стала мне необходима. Меня пронзает мысль о том, как глупо обрести ее именно сейчас, когда жизнь висит на волоске.

— И я люблю тебя, Эдмундо.

Я чувствую, что она подводит меня к серьезному разговору, и встаю, потягиваясь. От солнца я будто бы усох. Растягиваясь, ощущаю, что кожа мне жмет, будто севшая одежда.

Достаю с заднего сиденья «ситроена» ротанговую корзину.

— Давай поедим.

Клара перетаскивает одеяло в тень, а я распаковываю корзину. Там не слишком богато: проскутто, хлеб, оливки. В полистироловом термальном пакете — из арсенала виноторговцев — лежит бутылка «Моэ и Шандон» и две дюжины клубничин в алюминиевом контейнере. Под ними — нечто в полиэтиленовом мешочке.

— Ты привез шампанское!

Я представляю себе, что сказал бы падре Бенедетто, если бы увидел меня голышом рядом с обнаженной юной красавицей под деревом, с бутылкой французской шипучки в руке.

Она берет у меня бутылку и обдирает с нее фольгу, бросая обрывки в корзину. Ловко раскручивает проволоку и тянет пробку. Та вылетает с хлопком и падает в траву. Шампанское переливается через край, она держит бутылку так, чтобы капли падали ей на грудь. Громко втягивает воздух от прикосновения холода.

Я передаю ей мешочек. Он холодный, потому что лежал между бутылкой и льдом.

— Это тебе.

— Что это? — спрашивает она, с любопытством разворачивая полиэтилен.

— Твое спасение. От Виа Лампедуза.

Она вынимает деньги и держит, не сводя с них остановившегося взгляда. Снято с банковского счета, пачка американских банкнот, перехваченных резиновыми колечками.

— Двадцать пять тысяч американских долларов. Сотенными.

На ресницах у нее появляются слезы. Она кладет деньги на одеяло, осторожно, будто они могут разбиться, и поворачивается ко мне.

— Откуда у тебя столько? — спрашивает она. — Ты же бедный человек, художник…

Ей нужно объяснение, но я не считаю, что обязан его давать.

— Не спрашивай.

— Значит, ты…

Вопрос не прозвучал, но я знаю, что у нее в мыслях.

— Нет. Не ворованные. Я не грабил банков. Я их заработал.

— Но так много…

— Не говори никому, — советую я ей. — Если положишь в банк, с тебя снимут налоги. И люди узнают. Просто молчи и трать понемногу.

Она кивает. Она итальянка. Мой совет — напоминание, а не откровение. Для нее такая сумма — это яхта больше двадцати метров в длину.

Слезы катятся у нее по щекам, она прерывисто дышит, будто пробежала от самого озера. Я вдруг соображаю, что она совсем не накрашена, но ее красота безупречна и без этого, и я смущен ее красотой и ее слезами.

— Ну, не надо.