Американка

Позже мы узнали, что у фрекен Эндрюс была и другая манера говорить. Не совсем иная, но у нее было много разных голосов — в зависимости от ситуации. Она могла быть совсем другой — в другом месте, куда нас не пускали. Но это мы поняли только позже. Место, где она была не такой, какой говорила, что хочет быть для нас. Нашей крестной.

Но тогда Сольвейг, у которой было обостренное чувство справедливости, впервые возмутилась по-настоящему.

— Насколько мне известно, в этой стране одни законы для всех.

— Вот как, значит, общественный пляж ЗДЕСЬ, — прощебетала беззаботно фрекен Эндрюс. — Значит, я пришла правильно.

Так это началось.

Наша крестная. Фрекен Эндрюс. Она сказала, что любит воду и игры на воде, но не умеет плавать. Не согласимся ли мы немного поучить ее? А в ответ она научит нас тому, что умеет, — много чему, например английскому языку. С оксфордским произношением к тому же.

— You must understand, girls, — сказала фрекен Эндрюс, стоя в купальном халате и удобных сандалиях на деревянной подошве, — that I am the only one here who speaks proper English.

О Господи, как это прозвучало в тишине у озера! Это прозвучало дико.

Мы, девчонки, уставились на нее и не знали, смеяться нам или отнестись к этому серьезно. С одной стороны, это было похоже на радостное лосиное ржание, с другой — фрекен Эндрюс держалась с нами искренне и сердечно. И явно желала нам добра.

— А чо это? — выпалила Сольвейг, на местном диалекте, на котором изредка разговаривала.

— А вот теперь я не понимаю того, что слышу. — Фрекен Эндрюс склонила голову набок и забавно прищурилась.

— Она говорит, — объяснила я, давясь от смеха, потому что мы прибегали к местным фразочкам ради смеха, — что она ничего не понимает.

— Это означает, — пояснила фрекен Эндрюс, — что я здесь единственная, которая говорит на правильном английском. Хотя скоро могу оказаться и не одна, — и подмигнула нам, — если вы пожелаете, конечно.

— Язык будущего! — крикнула фрекен Эндрюс, сбросила с себя одежду и оказалась перед нами в старомодном бюстгальтере и огромных панталонах.

— Пойдемте! — крикнула она и шлепнула себя по боку. — Плюх в воду!

А потом — мы не поверили своим глазам — сбросила бюстгальтер, стянула панталоны — разве вы не говорите „панталоны“ здесь в Поселке? — и с криками сиганула в воду, так что голос ее разлетелся эхом по окружавшему озеро лесу, где, возможно, были и другие зрители.

В воде с фрекен Эндрюс. А потом и с Сольвейг. Мы барахтались там и пытались методически структурировать наши планы на будущее.

— Завтра, — сказала фрекен Эндрюс, намотав на голову тюрбан из красного полотенца, — снова будет занятие.

Мы сразу поняли, что она немного с приветом. Ну и пусть. У нас был легкий нрав, у Сольвейг и у меня. Не каждый день появлялись незнакомые придурочные тетки со странными требованиями. Она нам понравилась. Мягко скажем. Но дальше было хуже. Увы.

„Cat is running after mouse. Mouse is running around the house“.

Мы старательно учились. И хихикали, хихикали, хихикали. На следующее утро она снова пришла. И на следующее. Какое-то время все шло хорошо.

— А теперь, девочки, устная речь.

— А теперь, девочки, плюх в воду.

Фрекен Эндрюс. Мы научили ее плавать по-лягушачьи, кролем и баттерфляем, по крайней мере азам этих стилей, но большей частью на суше. В воде все шло не так гладко; оказалось, что фрекен Эндрюс не способна применить то, что она называла „теорией“, на практике, в воде.

Да она и не больно старалась.

— Меня несет течением, — шутила она, выпрыгивая из воды и показывая грудь.

Такой вспоминается фрекен Эндрюс в лучшие дни.

— Безнадежная это затея! — кричала фрекен Эндрюс нам из озера и, забыв, чему ее учили, молотила руками и ногами, а голый зад идиотски торчал из воды, пока она пыталась кое-как грести по-собачьи. Фрекен Эндрюс упрямо плавала нагишом, ссылаясь на принципы эвритмии.

Как уже говорилось. Это была ее придурь, она вообще была с причудами. Но мы относились к ней лояльно, с незыблемой лояльностью.

У нас была своя собственная жизнь. Эта жизнь во многом противоречила той, которую вели в доме кузин или вообще в Поселке. Она была полна значения. Слишком полна значения, чтобы открывать ее посторонним.

Так что ей незачем было просить нас никому не рассказывать о ее существовании, это и так было нашей самой главной тайной.

— Ловите день, — говорила она еще. — Вы можете делать что хотите.

Она учила нас тому, что можно разорвать рамки и делать что хочется. Что угодно.

И рассказывала по-английски нам о Пондеросе, том ранчо в Америке, где жили вы и другие ее племянницы, ее настоящие крестницы, объясняла она. Она рассказывала о своих племянницах — о тебе, о Никто, об Эдди, это звучало словно сказка. У нее было превосходное оксфордское произношение, мы слушали, но не так благоговейно, как ей казалось. Видишь ли: Америка, Пондероса — нам это ни о чем не говорило. Но, возможно, мы немного ревновали к вам, уже тогда.

Мы понимали, что вы — настоящие крестницы и племянницы, — вы нас обскакали, без сомнения.