Американка

Или, как Аннука Метсемяки однажды вечером в саду осторожно проговорила, робко, еле слышно: «Теперь я прочту стихотворение, которое я написала сама», — начала она, тихо-тихо, почти шепотом. «Громче!» — крикнул кто-то, и она усилила голос: «Белый негр я, закон написан не для меня», — а потом снова замолчала, потому что кто-то крикнул: «Да это же ПЛАГИАТ!» — и пошла перепалка. Саския Стирнхьельм шипела Лауре Бьяльбу-Халберг, словно змея: «Ты должна постоянно быть там, все знать и принимать все решения».

— Что вы хотите, чтобы это значило, девицы? — спросила Никто Херман подружек. — Вот возьмите. И напишите. На автобусе.

И протянула им банку с зеленой краской, они, конечно, обрадовались, но, взяв в руки кисти, вдруг почувствовали, что слишком взволнованы, слишком боятся еще больше выдать себя, так что ничего не могут написать.

Но постепенно, потихоньку, все же, с кистью в руке, они начали понимать, о чем речь. Чувство. Сила. Возможности, открытость. Что такое возможно. И тогда они подумали: а что, если взять эти кисти и банку и использовать в своих целях — отнести в дом в самой болотистой части леса и намалевать «Одиночество & Страх» на своих только что сшитых пуловерах?

Так что Женщины прославились в Поселке прежде всего своими праздниками. Одна вечеринка сменялась другой почти незаметно — и постепенно веселье стало растекаться и в другие места. То, что началось на Первом мысе, просияло над всем Поселком, до самого Второго мыса. Конечно, это коснулось не всех домов, а лишь определенных — но довольно многих; собственно говоря, все это время, пока Женщины жили в доме на Первом мысе, незатронутым оставался только Стеклянный дом, где жили Кенни и дети моря.

Баронесса лишь пару раз за то лето появлялась на людях; прошел слух, что она серьезно больна — но в Стеклянном доме не существовало ни Первого мыса, ни Женщин. Серьезно. Может быть, что-то и было, но в таком случае лишь как рельеф, на фоне которого собственное, белое, сияло ярче и чище.

Но и для тех, кто ни в чем не участвовал, вообще ни в чем, время, когда Женщины жили на Первом мысе, открыло новые возможности. Мама кузин, например, могла подрабатывать, помогая с уборкой. У нее появился новый круг клиентов, помимо Аландца из дома на болоте и нескольких зажиточных семейств в Поселке. Многие дачники на Втором мысе тоже к ней обращались, когда надо было навести порядок после вечеринки, молва разнеслась, и вскоре объявилась Кенни и тоже обратилась к ней за помощью: потому что в тех случаях, когда баронесса летом выходила, надо было, чтобы все выглядело так, словно в Стеклянном доме ничего не произошло. А кроме того, все эти люди, они тоже разъезжались на зиму. Прежде всего в город у моря.

Это означало, что теперь уборка стала настоящей работой. И со временем мама кузин смогла основать свою собственную фирму, нанять рабочих и все такое прочее. Рабочих вроде Бенгта. И Сольвейг. И Риты (пусть она и сопротивлялась, но все же). А иногда и Дорис, пока она была жива, но ее по малолетству привлекали лишь для особых поручений (дом на болоте, осенью, после завершения охотничьего сезона, но об этом немного позже). «Четыре метлы и совок» — так называлась фирма. «Совок — это Бенгт, — поведала Дорис своей лучшей подруге Сандре. — Только никому не говори — это профессиональная тайна».

Итак — праздники. Но одна подробность. Они распространились на оба мыса и в конце концов нашли каким-то образом самую узкую и темную тропинку в лесу — ту, что вела к дому в самой болотистой части леса. Там, где наверху лестницы стоял Аландец в развевающейся, расстегнутой почти до пупа белой рубашке, небрежно заправленной в брюки, с бакенбардами по тогдашней моде и золотым медальоном на черной волосатой груди и блестевшей на солнце потной кожей. Будто капитан корабля.

— Все на борт! — Он не крикнул так, но мог бы. И сходство, нет, это не выдумка: посмотрите только на этих Женщин, что идут по тропинке в маскарадных костюмах, как их притягивает к нему и к дому, словно корабельных крыс к шхуне, — впереди всех шли Аннека Мунвег и Никто Херман.

И казалось, что самые последние ряженые — из тех, что шли гуськом по тропинке, еще дальше, чем Дорис и Сандра, приговаривали:

— Тонем. Тонем.

Сандра невольно обернулась. Конечно, это сказал тот мальчишка. Их глаза встретились. Он смотрел прямо на нее, но, странным образом, словно и сквозь нее.

— Здесь, значит, она и умерла, — сказала Дорис Флинкенберг у озера Буле. — Упала в воду, ее затянуло в ужасный водоворот, и она больше не выплыла. Лежит на дне, может, ее отнесло куда. Тут страшно глубоко, поиски не дали результатов. Но все знают, что она здесь, что озеро стало ее могилой. Этому есть свидетели.

Итак, у озера Буле Дорис Флинкенберг наконец начала свой рассказ. Вечером Иванова дня, довольно рано. Прямо посреди праздника, который медленно начинал набирать темп в саду на Первом мысе, Дорис сделала то, чего Сандра ждала уже несколько недель. Ясно дала понять: теперь игра начинается.