Американка

Это было наверху в саду у дома на Первом мысе, когда там жили Женщины; Никто Херман лежала на плюшевом диване в тени брезентового навеса и рассказывала о том, как защищала диссертацию. Говорила и говорила. И это было интересно. Девочки, совпифпафы, наверху на яблоне. Все прочие Женщины — вокруг. «Предложение по эстетике сопротивления», — объявила Никто Херман и отпила глоток вина, девочки на яблоне ничего не понимали, «буквально», как выразилась Никто Херман, но все же чувствовали настроение, и это было замечательно.

Там в саду было хорошо, очень хорошо, и пусть порой их разбирал смех от всего увиденного и услышанного, сразу, но смеялись они вовсе не потому, что считали это глупой забавой. Дурацкой и бессмысленной.

В этом все же было что-то важное — насколько важное, стало понятно, лишь когда уже было поздно и все исчезло, закончилось. Не только когда Женщины покинули сад и дом на Первом мысе, но когда вообще все пропало. «Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром», как пела Лилл Линдфорс на пластинке, которую постоянно крутили там наверху.

И кто бы мог подумать, что все закончится, исчезнет, пропадет так быстро. Пока все продолжалось, никто об этом и не догадывался.

Они будут тосковать. На самом деле.

Бенгт и Магнус фон Б. жарили рыбу и яблоки на вертеле над костром, рядом — Никто Херман с полным бокалом. Она была так счастлива, Никто Херман тогда всегда была счастлива, когда перед ней стоял полный бокал вина.

Никто Херман, нарисовавшая тушью на скатерти «Путь женщины и иные дороги». Фигуру, которая, возможно, немного напоминала фигурки на картах Бенку, в общих чертах. Не по внешнему виду, а по замыслу. Они не были красивы, наоборот казались смутными и размытыми.

Путь женщины и иные дороги: это прямая линия, которая поднимается из земли, словно ствол дерева, толстый и целеустремленный, объясняла Никто Херман, «путь женщины, в соответствии с традициями и обычаями». Но от этой линии, уже в самом начале, словно от корня, отходила другая, местами даже более широкая, и она шла все вверх и вверх.

Казалось, фигуры образовывали что-то вроде спутанного куста, но при желании их можно было принять и за лучи, расходящиеся от солнца. Словно сверкающие линии, отдельные одна от другой, каждая сияет сама по себе.

Это было красиво.

И Никто Херман ликовала:

— Ну, что скажете об этом? Что, если это на самом деле так?

Делала глубокий глоток из своего бокала и задумчиво добавляла:

— Положу-ка я и это тоже в папку, где собираю свои материалы.

Она имела в виду материалы для своей диссертации.

Лаура Б.-Х. в своей башне писала тем летом роман, женский роман, который впоследствии принес ей славу и признание. Но тогда она об этом еще не знала, просто сидела и писала.

— О настоящей жизни настоящей женщины. Думаю, это важно.

Лаура Б.-Х., она легла как-то раз в саду на землю и захотела прочесть свое собственное стихотворение, но никак не могла его закончить.

«Это было в Любляне», так оно начиналось, и в нем была тысяча отголосков, за которыми она сама не могла уследить. «Это было в Любляне», она описывала свои собственные переживания. Как она путешествовала как «одинокая женщина» по миру и нигде не могла найти покоя, потому что повсюду встречались мужчины, напоминавшие ей, кто она такая, ласкали ее в ухо и обладали ею. В Любляне она поняла, что с нее хватит. Она улеглась на землю перед зданием вокзала и стала кричать: «Подходите же! Трогайте. Топчите меня!»

Сперва на своем родном языке. Но никто ничего не понял. И в этом, как объясняла Лаура Б.-Х., ей повезло.

В конце концов приехала полиция и арестовала ее за нарушение общественного порядка.

Она прочитала это стихотворение, оно оказалось ужасно с поэтической точки зрения, так решили многие Женщины там наверху, но само событие, чувства были настоящими. Так все и было на самом деле.

Но тогда этому не придали значения, об этом стали задумываться лишь позже. Что все эти люди в саду, все, кто туда приходили, кто проводили время среди Женщин в саду, у всех у них было что-то, что приводило их именно туда именно в этот час мировой истории, а не куда-либо еще.

В саду в гуще всего, для девочек, для Магнуса и Бенку, для самих Женщин, но другие, другие все же держались в сторонке.

В саду в гуще всего, но все же как бы в сторонке.

Сад, гуща всего, но только на время.

Уже через год Женщины покинут дом на Первом мысе, и тот же самый автобусик «Духовные странствия Элдрид» не пожелает заводиться. Пока женщины оставались в саду, светло-красный автобус стоял внизу под горой и проржавел.

— Теперь нам необходимо докопаться до самой сути, — продолжила Дорис в доме на болоте. — Начать все сначала. Не пропуская ничего подозрительного.

Посмотри, мама, они испортили мою песню. Когда Дорис и Сандра не были в саду с Женщинами, они занимались своей тайной. Слушали пластинку, пластинку Эдди, когда были одни, вновь и вновь. Сандра напевала и говорила голосом Эдди, это у нее теперь неплохо получалось.

Никто в мире не знает моей розы, кроме меня.

Сердце — бессердечный охотник.