Американка

Следует вспомнить это, чтобы понять, почему Дорис охватила паника и она покрылась холодным потом. Этот запах воды и гари, он был к тому же непереносимо сильным, так что защипало в носу. И Дорис снова побежала вниз по лестницам, вылетела на двор и застыла в утренних сумерках — конечно, это было утро, но утро через два дня после того, как Эдди, американка, была найдена мертвой в озере — скелет в красном плаще прекрасного качества, он ничуть не пострадал, а вот тело почти совсем истлело. Дорис проспала почти два дня. Наверное, это были и в самом деле убойные снотворные таблетки (так и было) — те, которыми накормила ее мама кузин, чтобы она уснула в тот ужасный вечер, когда нашли труп Эдди де Вир.

Дорис остановилась на лестнице дома кузин и осмотрелась. На первый взгляд все казалось нормальным. На дворе стоял синий «сааб» папы кузин, у угла сарая — старый ржавый мопед и несколько велосипедов; синее ведро, серый опрыскиватель без распылителя, садовые грабли, брошенные на клумбе среди бессмертников и душистого горошка, фиолетового и розового, хрупкие стебли которого робко тянулись вверх из коричневой земли и пытались покрепче прицепиться к колышкам, торчавшим здесь и там из стены дома. Цветы были все в саже — зеленые листья в коричневых пятнах. И запах, он и впрямь был повсюду. Очень сильный, Дорис подняла взгляд и посмотрела на холм, где стоял дом на Первом мысе. Напрасно она так сделала.

Дом хоть и стоял там, но — как бы и не стоял. С одной стороны в нем зияла дыра, словно раскрытая черная пасть. Разверстая. Будто часть дома отвалилась. Башня накренилась, и несколько окон разбились. Счастливый дом стоял и глазел так одиноко и разрушенно тихим-тихим утром. А в стороне — лес. В нем словно дыру проделали. Он сгорел с одной стороны, и выжженная земля и пустота убегали широкой бороздой далеко в лес, покуда видел глаз.

— Словно коридор огня в лесу, — так потом Дорис это опишет, когда станет рассказывать обо всем Сандре, вернувшейся с Аланда. Она встретит ее в лесу в тот же самый день. Но пока — утро у дома кузин, Дорис стоит на лестнице и обдумывает увиденное, ничего не понимая и пытаясь совладать с растущей в ней паникой. Она-то в то самое время находилась там, где все было тихо-спокойно — даже обидно.

Что же случилось?

Почему мне никто об этом не рассказал?

Если внимательно прислушиваться к звукам летнего утра, а также к тишине, которая возникла потому, что примолкли птицы (хотя так поздно летом они уже и в другие дни не пели; лишь вдалеке, у моря и на Втором мысе, словно совсем в другом мире, закрытом, слышались крики чаек и других морских птиц), то можно было услышать обычные утренние звуки, доносившиеся из дома: радио передавало сводку погоды для моряков и знакомые мелодии — негромко, мама кузин звенела посудой и кастрюлями, но она всегда оставляла на столе чистую тарелку для каши и чистую кофейную чашку для того, кто проспит. Мама кузин. Мама. Дорис, снова такая маленькая, по этим знакомым домашним звукам догадывалась, что чашки и тарелки по-прежнему ждут ее на столе… это было так уютно, а главное, давало ощущение надежности, она была за это так благодарна, но в то же время теперь ее это и раздражало, и вдруг, сама не понимая, что делает, она бросилась назад в дом, рывком распахнула дверь в кухню и закричала во все горло в лицо маме кузин:

— ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? ПОЧЕМУ МЕНЯ НИКТО НЕ РАЗБУДИЛ?

Прямо в лицо, значит, тому человеку, которого любила и который любил ее, любил деятельной любовью, которая проявлялась в поступках, а не в этой вечной игре словами и в пустых фразах. Мама кузин, у раковины, на миг показалась взволнованной, даже потрясенной. Но потом снова стала обычной.

— Ну успокойся, Дорис, — заботливо сказала мама кузин. — Успокойся. — Она обняла девочку за плечи и посмотрела на нее со всей нежностью, какая только оставалась в мире, и эта нежность, признавала и сама Дорис, когда смотрела на маму кузин, она существовала на самом деле. — Тебе нужен был отдых. Ты так сладко спала. После всех тех ужасов… ты должна благодарить Создателя, что у тебя есть дар сна. Иначе бы эти ужасы и кошмары так и продолжались. Как будто ты и без того не натерпелась. Полыхало все очень опасно, Дорис Флинкенберг. Хотели даже дом кузин эвакуировать.

Глаза Дорис снова расширились и сделались как суповые ложки, ведь детские страхи никогда не забываются.

И у Дорис вмиг прошло все возмущение, весь гнев, и она пропищала, смущенно, как маленький-маленький ребенок:

— Но ТОГДА бы ты меня разбудила?

И тут маму кузин захлестнула любовь — вся, какая у нее вообще была.

— Господи, — проговорилась мама кузин, почти про себя, так что слова как бы и не слетели с ее губ. — Ну конечно. Дорис, любимая моя малышка. Дорис, малышка моя.

И мама кузин заключила Дорис в объятия, так ее ошеломил этот человечек, Дорис Флинкенберг. Иногда маме кузин представлялось, что Дорис — это целый мир, отдельная планета.

Планета сама по себе, и даже она, мама кузин, не может на нее ступить.