Американская дырка

Потом с Капитаном, белобрысым Артемом и гвоздобоем Василием я купался в Великой, видя в ней что угодно, но только не собственное отражение. Артем был загорелый, будто его, как пасхальное яйцо, варили в луковой шелухе, а Василий оказался без меры расписан татуировками, так что тело его напоминало оскверненный памятник.

Потом мы пили водку, бросая в стаканы ледяные кубики арбуза, и смотрели, как ворона на отмели расклевывает ракушку. Капитан, правда, ворочая в костре утыканные шляпками обрубки бруса, пил мало и больше довольствовался арбузом. При этом, следуя методологии

Козьмы Пруткова, он рассуждал о том, что жизнь человеческую можно уподобить магнитофонной ленте, на которую записана песня его судьбы.

Жизнь же горького пьяницы – это порванная и вновь склеенная лента, так что в песне то и дело возникают пропуски (беспамятство), как правило, приходящиеся на припев.

Потом я позвонил Оле и дал ей повод для пустяковой ревности, сообщив, что нелегкая занесла меня в Псков, чтобы перековать орала на свистела, и я тут заночую. “Не увлекайся псковитянками”, – сказала лютка. “Даже если увлекусь, – поддал я хмельного жару, – потом все равно изменю им с тобой”.

После я лежал на диване в квартире Артема и обдумывал все, что сегодня услышал, а за окном висела круглая луна, изъеденная метафорами уже задолго до Рождества Христова. Постепенно мысль моя уклонилась в сторону, так что я ни с того, ни с сего вдруг с дивной ясностью постиг: теперешнее человечество живет в обстоятельствах абсолютной катастрофы, но в массе своей прилагает усилия не к тому, чтобы это осознать и попытаться ситуацию исправить, а к тому, чтобы улизнуть от реальности, поскольку она воистину ужасна, бедственна, жутка… Похоже, человечество вот-вот столкнется с чем-то, что противно самой его природе, но что какой-то злою силой ему вменяется в обязанность встретить приветливо и попытаться с этим

договориться. Нам предлагают выкурить трубку мира с дьяволом. Но, чтобы выстоять и спастись, мало найти себя в какой-нибудь великой традиции, как следовало бы русскому человеку, сколь бы он ни был многогрешен, находить себя в православии, надо еще ступить на путь личного героизма. То есть, оставаясь в лоне великой традиции, надо быть героем, рисковать всем, что у тебя есть, даже жизнью, потому что без риска и самоотверженности нет ничего – ни духовного движения, ни вообще пути. Для всякого познания необходимы мужество и смирение – эта истина должна стать для человека осмысленным выбором, так как без личной истории – а большинство людей живет без личной истории, как пыль, как птичка, как ряска в пруду – нет спасения и нет пути. Именно героизма сейчас так не хватает и нашему времени, и нашей великой традиции…

Мысль эту, впрочем, я до конца не додумал, потому что в темноте надо мной звенел убийственный комар (у Артема был только один фумигатор, и он мне не достался) – то приближаясь, то удаляясь, то замолкая, то вновь теребя струну своего изводящего писка. Казалось, этот мерзавец, этот иуда среди инсект, хитрит, коварно играет со мной, берет на измор… Что, и с ним договариваться? Постепенно комар, как некое безусловное зло, принимал в моем воображении черты изощренной индивидуальности, и это было невыносимо – встречи с безликим злом стоят человеку куда меньших нервов.

Глава третья. ООО “ТАНАТОС”

1

Я никогда не спрашивал Капитана, как удалось ему умереть, не умерев, и что покоится в его гробу на кладбище в Комарово? Во-первых, все, что он замышлял, до того, как он это действительно вытворит, казалось невозможным, а во-вторых – мое-то какое дело?

Более того, я вообще никогда не говорил с ним об истории его преображения и ни разу вслух, даже за глаза, не назвал Капитана его настоящей фамилией. Сначала меня так и подмывало это сделать, чтобы увидеть, что получится, и попутно засвидетельствовать свое причастие к тайне, так что сдерживаться стоило труда. Потом общение с живым человеком (не ходячей легендой, не восставшим из пекла духом, а именно живым человеком) стало затмевать даже самые невероятные предположения на его счет. А потом я привык к нему настолько, что он сделался для меня просто тем, кто есть – хотя бы и Абарбарчуком, – поскольку был интересен сам по себе, без мифологии и таинственных предысторий. То есть в жизни как человек он оказался занимательнее персонажа из расхожего предания. В связи с этим невольно приходилось задумываться: нет ли ошибки в том, что я принял пусть и поразительное, но все же только внешнее сходство за свидетельство полного тождества?

Впрочем, как я уже сказал, теперь это меня не очень занимало. В конце концов надо уметь по достоинству ценить настоящее, ведь у него нешуточная миссия – предоставлять нам материал для будущих воспоминаний.