Американская мечта

Я чувствовал себя совершенно разбитым, таким разбитым, как никогда прежде, уверяю вас. Даже в глубочайшей лихорадке или продираясь сквозь позывы мерзкой тошноты, душа может подсказать тебе: «Погляди, трусишка, что вытворяет с нами проклятая болезнь», и, услыхав ее голос, ты задрожишь и затрясешься от ужаса, и все это не более чем обычный кошмар. Но болезнь, съежившаяся сейчас в кресле, была сродни умиранию. Я чувствовал, как все доброе, что было во мне, оставляет меня, покидает, быть может, навеки, поднимаясь туда, к луне, – мой ум, отвага, мои намерения и надежды, – и в мешке моего тела не остается ничего, кроме болезни и дерьма. А луна все глядела на меня, но сияние ее было уже зловещим. Не знаю, поймете ли вы меня, если я скажу: в тот миг я почувствовал, что во мне зародилась эта болезнь и что, если мне суждено умереть лет через двадцать или через сорок от разрастающейся опухоли, результата восстания клеток моего тела, то началось все это тогда на балконе, когда мои клетки совершили первый гибельный скачок. Никогда я еще не ощущал себя столь разбитым – проникновение луны было всеобъемлющим. Чудовищное удушение собственных возможностей – словно я разочаровал свою даму и теперь был вынужден глотать холодных червей ее неудовольствия. Во мне, казалось, не осталось уже ни капли благородства.

Я встал с кресла и вернулся в гостиную, которая напомнила мне подводную часть бассейна. Пар окутывал меня, свет виделся ультрафиолетовым. Я был, верно, не совсем в себе, потому что все источники света расплывались передо мной, каждая лампочка казалась отдельной персоной, и я, помнится, подумал: ну, конечно, именно таким все и виделось в конце его дней Ван Гогу.

– Ты неважно выглядишь, – сказал хозяин.

– Ничего, приятель, чувствую я себя куда хуже, чем выгляжу. Плесни-ка мне капельку крови.

Вкус бурбона был похож на вкус растительного масла, стелющийся дымок обволакивал мое нутро. Я ощущал сияние луны, мерцающей в окне, и страх вернулся ко мне, как окрик полицейского.

– Славная ночка для племени, – сказал я.

– Какого племени? – спросил хозяин. Было ясно, что он жаждет поскорее избавиться от меня.

– Для человеческого племени. Ха-ха-ха!

– Послушай, Стив…

– Ухожу.

Я протянул ему бокал, словно вручая лучезарное яблоко, и вышел, прикрыв дверь так осторожно, что замок не защелкнулся. Я обернулся, чтобы захлопнуть ее, и вдруг почувствовал некую силу, навалившуюся на меня, физически столь же ощутимую, как магнитное поле. «Уходи отсюда», – произнес голос в моем мозгу. Лифт не включился. Я нажимал и нажимал кнопку, а из шахты не доносилось ни звука. Я весь взмок. «Если ты не уберешься отсюда за тридцать секунд, – сказал тот же голос, – твоя болезнь совершит еще один скачок в своем развитии. Метастазы сотканы из таких вот мгновений». И я стал спускаться по лестнице. Мне предстояло пройти десять этажей, по два лестничных марша на каждом, двадцать маршей бетонных ступеней, бетонных зеленых стен, кроваво-железных трубчатых перил, и я летел вниз, преследуемый страхом, я потерял ощущение того, что живу и пребываю на земле, это больше походило на то, что я умер, сам того не заметив, может, так оно и бывает в первый час смерти, когда умираешь в собственной постели, – вы бредете через бесконечно повторяющиеся помещения, полагая, будто вы еще живы.

Дверь в парадную была заперта. Ну, конечно. Я забарабанил по ней кулаками и колотил до изнеможения – у меня уже почти не осталось сомнений в том, что я умер, – потом снял с ноги башмак и забарабанил им. Рассерженный привратник открыл дверь.

– Что происходит? – спросил он. – Я поехал за вами на лифте, а вас там не было. – Он был итальянец, мрачный и подозрительный субъект, неудачник из мафии, – они определили его работать сюда, когда решили, что он безнадежно туп даже для того, чтобы стоять за стойкой в каком-нибудь безнадежном баре. – Вам на всех наплевать?

– Пошел ты на хер, приятель.

Я надел башмак и прошел мимо. И когда я уже выходил на улицу, сзади послышалось:

– Сам пошел ты…