Американская повесть. Книга 2

— А, опять завел старую песню, — сказала она и бросила через комнату растроганный взгляд на Бермана. — Но он по-своему прав. Я, наверно, должна чувствовать себя виноватой. Не потому, что они дали бы мне роль, и не потому, что я бы справилась. Они бы не дали, да и я бы не справилась. Если я и чувствую вину, то только потому, что морочила ему голову, а себя я не обманывала ни минуты. Просто тянула время, чтобы пообтесаться немножко. Я ведь точно знала, что не стану звездой. Это слишком трудно, а если у тебя есть мозги, то еще и противно. Комплекса неполноценности мне не хватает; это только думают, что у звезды должно быть большое, жирное «Я», а на самом деле как раз этого ей и не положено. Не думай, что я не хочу разбогатеть или стать знаменитой. Это очень даже входит в мои планы, когда-нибудь, даст бог, я до этого дорвусь, но только пусть мое «Я» останется при мне. Я хочу быть собой, когда в одно прекрасное утро проснусь и пойду завтракать к Тиффани. Тебе нужно выпить, — сказала она, заметив, что в руках у меня пусто. — Расти! Будь любезен, принеси моему другу бокал. — Кот все еще сидел у нее на руках. — Бедняга, — сказала она, почесывая ему за ухом, — бедняга ты безымянный. Неудобно, что у него нет имени. Но я не имею права дать ему имя; придется ему подождать настоящего хозяина. А мы с ним просто повстречались однажды у реки, мы друг другу никто: он сам по себе, я — сама по себе. Не хочу ничем обзаводиться, пока не буду уверена, что нашла свое место. Я еще не знаю, где оно. Но на что оно похоже, знаю. — Она улыбнулась и спустила кота на пол. — На Тиффани, — сказала она. — Не из-за драгоценностей, я их в грош не ставлю. Кроме бриллиантов. Но это дешевка — носить бриллианты, пока тебе нет сорока. И даже в сорок рискованно. По-настоящему они выглядят только на старухах. Вроде Марии Успенской.[66] Морщины и кости, седые волосы и бриллианты, — а мне ждать некогда. Но я не из-за этого помираю по Тиффани. Слушай, бывают у тебя дни, когда ты на стенку лезешь?

— Тоска, что ли?

— Нет, — сказала она медленно. — Тоска бывает, когда ты толстеешь или когда слишком долго идет дождь. Ты грустный — и все. А когда на стенку лезешь — это значит, что ты уже дошел. Тебе страшно, ты весь в поту от страха, а чего боишься — сам не знаешь. Боишься, что произойдет что-то ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает?

— Очень часто. Некоторые зовут это Angst.[67]

— Ладно, Angst. А как ты от него спасаешься?

— Напиваюсь, мне помогает.

— Я пробовала. И аспирин пробовала. Расти считает, что мне надо курить марихуану, и я было начала, но от нее я только хихикаю. Лучше всего для меня — просто взять такси и поехать к Тиффани. Там все так чинно, благородно, и я сразу успокаиваюсь. Разве что-нибудь плохое с тобой может приключиться там, где столько добрых, хорошо одетых людей и так мило пахнет серебром и крокодиловыми бумажниками? Если бы я нашла место, где можно было бы жить и где я чувствовала бы себя, как у Тиффани, — тогда я купила бы мебель и дала коту имя. Я думала, может, после войны с Фредом… — Она сдвинула на лоб темные очки, и глаза — серые, с голубыми и зелеными пятнышками — сузились, словно она смотрела вдаль. — Раз я ездила в Мексику. Вот где чудные края, чтобы разводить лошадей. Я нашла одно место у моря. Фред знает толк в лошадях.

С бокалом мартини подошел Расти Троулер и подал его, на меня не глядя.

— Я голодный, — объявил он, и в его голосе, таком же недоразвитом, как и он сам, слышалось раздражающее хныканье, словно он обижался на Холли. — Уже семь тридцать, и я голодный. Ты же знаешь, что сказал доктор.

— Да, Расти. Я знаю, что сказал доктор.

— Ну, тогда гони их. И пойдем.

— Веди себя прилично, Расти. — Она разговаривала мягко, но тоном учительницы, в котором звучала строгость; лицо его от этого вспыхнуло румянцем удовольствия и благодарности.

— Ты меня не любишь, — пожаловался он, словно они были одни.

— Нельзя любить неслуха.

По-видимому, он услышал то, что хотел; ее слова, казалось, и взволновали его, и успокоили. Но он продолжал, будто исполняя какой-то обряд:

— Ты меня любишь?

Она потрепала его по плечу.

— Займись своим дело, Расти. А когда я буду готова, мы пойдем есть, куда ты захочешь.

— В китайский квартал?

— Но никакой грудинки в кисло-сладком соусе тебе не будет. Ты знаешь, что сказал доктор.

Когда, довольный, вразвалочку, он вернулся к гостям, я не удержался и напомнил Холли, что она не ответила на его вопрос.

— Ты его любишь?

— Я же тебе говорю: можно заставить себя полюбить кого угодно. И вдобавок, у него было паршивое детство.

— Раз оно такое паршивое, отчего твой Расти никак с ним не расстанется?