Американские просветители. Избранные произведения в двух томах. Том 2

Оживление людей, по-видимому мертвых, как это бывает с утопленниками, также было бы чудом, если бы не было известно, что жизнь может быть приостановлена, не исчезая окончательно.

Кроме того, бывают фокусы, основанные на ловкости рук или совершаемые людьми, действующими по предварительному уговору между собой, которые имеют видимость чуда, а когда распознаны, оказываются не имеющими с чудом ничего общего. Кроме того, существуют механические и оптические обманы. В Париже есть сейчас выставка духов, или призраков, которые, хотя и не выдаются за настоящих, имеют удивительный вид^{16}. Поэтому, поскольку мы не знаем предела, до какого могут дойти природа или искусство, нет положительного критерия, который определил бы, что такое чудо. Человечество же, исходя из представления о существовании чудес и веря видимости чуда, постоянно подвергается обману.

Итак, поскольку явления столь обманчивы, а несуществующие вещи бывают сходны с существующими, ничто не может быть более непоследовательным, чем предположение, что всемогущий будет использовать такие средства,— мы называем их чудесами,— что совершающий их подвергается опасности быть заподозренным в обмане, а рассказывающий о них — во лжи. Доктрина же, которую этими средствами хотят подтвердить, становится более похожей на вздорное измышление.

Чудо, сколь бы ни успешен был обман при его помощи,— самое несостоятельное из всех средств, когда-либо предназначавшихся для внушения веры в какую бы то ни было систему или мнение, которым приписано имя религии. Ибо, во-первых, какое бы зрелище ни показывалось с целью внушения этого верования (ведь всякое чудо есть зрелище), оно подразумевает изъян или порочность проповедуемой доктрины.

Во-вторых, оно низводит всемогущего на уровень балаганщика, разыгрывающего всякие трюки с целью позабавить людей, заставить их глазеть и изумляться. Чудо является также самым сомнительным доказательством, какое только можно применить, ибо верование зависит не от того, что называют чудом, а от доверия к его очевидцу. Поэтому истина обладает здесь не лучшими шансами на то, что в нее поверят, чем ложь.

Предположим, я сказал бы, что, когда я сел писать эту книгу, в воздухе появилась рука, взялась за перо и написала все, что вы здесь видите, до единого слова. Поверил бы мне кто-нибудь? Конечно, нет. Поверили бы мне хоть на йоту больше, если бы дело действительно обстояло так? Конечно, нет. Следовательно, если бы произошло настоящее чудо, оно подверглось бы той же участи, что и подделка. Несообразность чудес, даже если бы они действительно происходили, становится поэтому еще большей оттого, что они не; отвечали бы намеченной цели, даже если бы были подлинными.

Если мы вынуждены предположить, что чудо есть нечто совершенно изъятое из закономерности природы, что она должна сойти со своего пути, чтобы оно совершилось, а люди уверяют нас, что они видели чудо, перед человеческим умом встает просто разрешаемый вопрос: что вероятнее — что природа вышла из своих рамок или что люди солгали? Мы никогда не видели в наши времена, чтобы природа выходила из своих рамок; но мы имеем достаточно оснований думать, что за то же самое время ложь была произнесена миллионы раз. Поэтому у нас по меньшей мере миллионы шансов против одного, что сообщивший о чуде солгал.

Рассказ о ките, проглотившем Иону, хотя кит и достаточно велик, чтобы это сделать, в высшей степени похож на чудо. Но больше походило бы на чудо, если бы Иона проглотил кита. В этом случае, как и во всех других, вопрос решался бы так же: что вероятнее — что человек проглотил кита или солгал?

Предположим, однако, что Иона в самом деле проглотил кита, отправился с китом в животе в Ниневию и, для того чтобы убедить народ в истинности этого происшествия, изверг кита натуральной длины и размеров на глазах почтенной публики. Разве люди не уверились бы, что Иона дьявол, а не пророк? Или если бы кит принес Иону в Ниневию и изверг бы его таким же образом, разве не поверили бы люди, что кит не кит, а дьявол, а Иона — один из его отпрысков?

Самым необычайным из чудес, о которых сообщает Новый завет, является история о дьяволе, который унес на себе Иисуса Христа на вершину самой высокой горы и на купол самого высокого храма, откуда показал ему все царства мира, пообещав ему их. Как же случилось, что он не открыл тогда Америки? Или его закопченное высочество интересовался только царствами?