Американский доброволец в Красной армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейхстага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945

Фашистские «стервятники», как их называли солдаты Красной армии, больше не возвращались. Вспомнилось, как 15 апреля прошлого года на станцию Курская-сортировочная они после первого налета возвращались еще дважды, бомбили город и железнодорожный узел каждую ночь, а то и дважды за ночь. А в этом году у них то ли самолетов, то ли топлива, то ли бомб не стало хватать для двойных или тройных налетов. Немецкие пилоты, видимо, решили, что они свою задачу выполнили, и не стали нас больше беспокоить.

Олег Милюшев распорядился увезти всех раненых в ближайший медсанбат или в полевой госпиталь, после чего Оксана должна была вернуться к нам. Вести колонну танков и бронетранспортеров в Паперню Милюшев решил ночью.

7 июня 1944 годе Лесной массив на севере Гомельской области

Союзники наконец открыли свой давно обещанный второй фронт в Нормандии, на севере Франции. Сегодня в 1.05 я услышал об этом по радио в землянке командира роты майора Жихарева. Услышал голоса президента Рузвельта и главнокомандующего союзными войсками генерала Эйзенхауэра. Радость моя была безграничной. Мне казалось, что под командой американского генерала окажутся мои кузены Джо и «маленький» Джон, муж моей сестры Энн Артур и что скоро я с ними встречусь в Берлине. Хотя до германской столицы еще надо было с боями пройти свыше полутора тысяч километров.

Накануне, 6 июня, в 23.45 Оксана и я готовились к отбою у нее в медпункте, как вдруг к нам вошел комвзвода Олег Милюшев и с тревогой в голосе сообщил:

— Тебя, Никлас, срочно требует к себе в штабную землянку комроты майор Жихарев.

— С вещами? — пошутил я.

Олегу, видно, было не до шуток, и он повторил:

— Срочно! Что-то, кажется, чрезвычайное. Имей это в виду.

Тон, с которым Олег это произнес, нас с Оксаной озадачил.

— Меня одного требует?

— Да! — ответил Олег и покинул землянку.

— Хорошо, — громко произнес я ему вслед.

После того как Олег ушел, я спросил Оксану:

— Как думаешь, что такое срочное среди ночи?

— Может быть, нужно что-то перевести для него? — предположила Оксана.

Но на душе у меня было тревожно. Такой вызов среди ночи напомнил мне 1937–1938 годы в Макеевке, когда по ночам там исчезали ответственные работники. Если за ними приходили ночью энкавэдэшники и уводили их из дома «с вещами», это значило, что мы, жители многоквартирного дома, их больше не увидим. Так случилось с инженером Болтянским, с Георгием Гвахарией, с секретарями горкома и обкома партии.

Если у нас в роте кому-то говорили днем «На выход с вещами», это означало, что его переводили в другое подразделение, а если ночью, то его арестовывают. Мне вспомнился неприятный эпизод в московской партизанской школе. Моего однокурсника из Эстонии по имени Арт вызвали глубокой ночью «с вещами», и мы его больше не видели. Другой однокурсник сказал утром: «Я знаю, что с ним случилось. На прошлой неделе он спрашивал, сколько стоит отправить письмо в Швецию. У него там жила родная сестра, и он с ней переписывался. Это переписка с заграницей!»

Дочь Рокоссовского не рассказывала мне подробностей того, как арестовывали ее отца в 1937 году — днем ли, ночью ли, «с вещами» или без. Но вполне возможно, что первой энкавэдэшной зацепкой была его переписка с родной сестрой, жившей за границей, в Варшаве.

Пронеслось вихрем в голове: ведь и моя родная сестра тоже живет за границей, на моей и ее родине — в Штатах. Впрочем, я с ней после начала войны и не пытался вести переписку…

Я увидел тревогу в глазах Оксаны.

— Знаешь, дорогая моя Принцесса, — сказал я ей, — если я до утра не вернусь, запомни на все оставшиеся тебе годы, что люблю я тебя больше, чем свою непутевую жизнь.

А она в ответ, как это сделала моя мама, когда я покидал наш дом в Макеевке, перекрестила меня и произнесла:

— Иди, Никки, с Богом!.. Я тоже тебя люблю больше жизни. Иди, Николасик, с Богом! — Потом добавила: — Все будет хорошо: сердце мне это говорит.

Но почему Олег, ставший для меня почти как брат, таким странным тоном сообщил, что меня ночью вызывают в штабную землянку? — думал я по дороге к майору Жихареву. Один там наш комроты или еще с кем-то?

«Думы мои, думы мои, тяжело мне с вами…» — писал в свое время любимый украинский поэт моего Пап — Тарас Григорьевич Шевченко.

Майор Жихарев в штабной землянке оказался один. Он сидел за столиком, на котором лежал темно-серый рюкзак и какой-то аппарат. Подойдя ближе и собираясь доложить о своем прибытии, я разглядел, что в руках у майора не что иное, как настоящий «северок» с малой выдвижной антенной и лежавшими рядом наушниками. Я был приятно удивлен, будто неожиданно встретился с моим ближайшим родичем. Все мои относительно «с вещами или без» мгновенно улетучились, и, вместо того чтобы доложить майору о своем прибытии по его приказанию, я вдруг выпалил:

— Это же легендарный «северок», товарищ майор, приемник и передатчик в одном!

— Советский? — спросил Жихарев.

— Так точно! В апреле прошлого года я вам докладывал, что знаком с этой радиостанцией, и вы меня сразу определили стрелком-радистом на тридцатьчетверку.