Американский пирог

На одиннадцатый день Джози уже шла на поправку и вовсю топотала по комнате, лишь изредка покашливая. Спал жар и у Руфи. А вот Амос-младший был все такой же красный и горячий и от слабости не мог даже встать с постели. Он попросил у меня ложечку льда, но у нас его, конечно же, не было. Я тогда отдала бы собственную душу за кусочек льда для моего мальчика. В тот день Амос пас скот, и поэтому Берл сам поймал машину и помчался в город на холодильный завод. «Я привезу ему целую глыбину», — пообещал он. Но пока ездил, у малыша Амоса начались судороги. Он уже не мог разжать зубы и закатывал глазки. А потом вдруг замер. Когда Берл возвратился со льдом, было уже слишком поздно.

Хэтти убирала тельце моего малыша для похорон, а я лежала ничком на кровати и рыдала. «Этого мне не пережить, — думала я, — эту боль не заглушит уже ничто на свете». Я слышала, как входная дверь открывалась и снова захлопывалась, как люди приносили угощение для поминок. Иногда они заглядывали в темную спальню и говорили, что им жаль, страшно-страшно жаль. Что, если мне хоть что-то понадобится, они всегда готовы помочь.

Но мне хотелось прогнать их всех прочь. «Ничего мне не нужно, кроме моего маленького Амоса, верните мне его!» Но они были ни в чем не виноваты, и вскоре мне стало стыдно. Многие из пришедших сами потеряли и детей, и внуков. В дни чьей-то чужой беды я просто говорила Хэтти: «Поймай цыпленка и зажарь его так-то и так-то», а потом возвращалась к обычным делам. Еду на их поминки мы приносили почти машинально и жили себе дальше, как ни в чем не бывало. Все мои близкие были тогда со мной, и чужое горе нас, в общем-то, не касалось.

Теперь же, когда горе пришло ко мне самой, я получила жестокий, но важный урок. Я долго собиралась с силами, но затем встала с кровати, заколола волосы и вышла к людям. В те времена гроб с телом ставили в жилых комнатах. Мертвыев жиломпомещении, нелепость да и только! Дом был полон женщин, съехавшихся со всего Маунт-Олив и всего округа Брэбхем. Они нанесли столько угощения, что моя кухня походила на модный ресторан в Сан-Антонио. Кругом стоял шум от их разговоров, и мои мысли разбегались в разные стороны. И все же я была им рада. Они разливали чай, вытирали стол и разносили бесконечные подносы с курицей и лепешками, бобами и вишневым салатом, консервированными финиками и имбирными пряниками. Кто-то притащил фруктовый пирог, нарезал кусочками и выложил на блюдо из розового стекла. Мне казалось, что эти женщины поддерживают меня, помогают устоять на ногах, и я сказала себе: «Минерва Прэй, ты никогда не свыкнешься со смертью Амоса-младшего, но ты будешь жить дальше, чтобы помогать тем, кто рядом». Вероятно, именно так сердце начинает оживать.

Стеклянную дверь открывали и закрывали бессчетное количество раз. Никто и не заметил, как маленькая Джози выскользнула за порог. Она побежала по заросшему травкой двору и перешла по мелководью Лягушачий ручей. Затем перебралась через гряду белых валунов, волоча за собой подол своей ночнушки, и побежала к ракитнику, где иногда прятались куры. Мы поняли это, потому что шли потом по ее следу. Когда мы нашли ее, она стояла посреди пастбища мистера ван Хузера, неподалеку от вырвавшегося из-за ограды быка. Бык грелся на солнце и помахивал хвостом, сгоняя с боков облепивших его черных мух.

Встав на коленки, Джози собирала васильки. Амос хлопнул в ладоши и позвал ее по имени.

Но она и не двинулась.

Он хлопнул еще раз, и из кустов вспорхнула стайка куропаток. Амос и бык кинулись к Джози в один и тот же момент. Я не переставая кричала ее имя: «Джози! Джози! Джози!», но она, конечно, не слышала. От удара она взметнулась вверх, раскинув ручки, а ее ночнушка мелькнула в воздухе крошечной белой искоркой. Амос бросился поднимать ее, а бык ринулся на него. Я хотела побежать к ним, но орущие женщины вцепились в меня. Берл попытался подхватить меня, но я все равно рухнула на колени. Говорят, Господь не посылает тебе больше, чем ты можешь выдержать, но в тот момент Он явно что-то упустил. Когда Амос пролез под изгородь и поднял Джози, я наконец вырвалась и бросилась к нему. Из Джозиного носика и ушей бежали струйки крови, и сколько я ни утирала их подолом, они все лились и лились.

Амос прижал ухо к ее грудке. «Сердце бьется», — сказал он и провел рукою по лбу. Руку тут же залило кровью, и я поняла, что лоб у него рассечен. Шрам от этой раны остался потом на всю жизнь.

Мы отнесли ее в дом и положили на кровать. Соседи сновали туда-сюда, подавая нам то тряпку, то таз с водой, а кто-то помчался в город за доктором. Крошка Руфи орала от голода, но у меня вдруг пропало молоко. Какая-то женщина сделала ей соску из куска сахара, и Руфи ожесточенно сосала ее, иногда прерываясь и обиженно хныча. Но мое молоко так и не вернулось.