Американский поцелуй

Патрик направился к Генри, но снова обернулся На Джеймса. Под взглядом соседа Джеймс не рискнул вернуться к Ралли. Вместо этого, с бешено бьющимся сердцем, он вышел из квартиры, прошел по коридору и зашел в лифт. Он привел лифт в действие и расположился на полу.

— Отис, — прошептал он, — ты не поверишь!

_____

Джеймс Бранч никогда не был любимцем женщин. Его родители не привили ему нежность с детства. Они никогда не целовались, не обнимались, не ходили в рестораны или в кино, из их спальни никогда не доносилось стонов наслаждения. Только однажды Джеймса оставили с няней. Его родители заночевали в больнице Миннеаполиса, когда матери Джеймса удаляли аппендицит. Отец Джеймса никогда не показывал ему порножурналов — у него их и не было, — он никогда не отзывал сына в сторонку, чтобы обсудить аппетитные формы Бо Дерек, Кэтлин Тернер, принцессы Ди. Мать Джеймса никогда не обсуждала с ним безопасный секс, его привлекательность и распространенность в Америке. Она носила простые платья, готовила жаркое в горшочке и смотрела футбольные матчи. Все сексуальные ветры и шторма юности Джеймса сконцентрировались на Анамарии, недостижимом идеале, с которым Джеймс не испытал неприятностей настоящего романа, когда дыхание партнера может быть несвежим, а меню написано по-французски.

У Джеймса было только два сексуальных опыта. Первый был с сокурсницей-второгодницей. Измученный затянувшимися страданиями по Анамарии, Джеймс направился в бар и заказал три джина, все закончилось поцелуями с Кларисс, членом университетского женского клуба. Целовались они пять минут, и все это время Кларисс стонала, царапала Джеймса и просила засунуть язык ей в ухо. Когда Джеймс несколько раз подряд отказался это сделать, Кларисс выругалась, дала Джеймсу пощечину и убежала.

После Кларисс была только Элеонор, которая занимала два месяца в жизни Джеймса, наполнив ее пурпурными пелеринами и ромовыми напитками. Ни Кларисс, ни Элеонор не зажгли в сердце Джеймса ни радости, ни надежды, ни страха. Он никогда не боролся с ними или за них, никогда не танцевал с ними, никогда не проводил с ними вечера, не целовал кончики их ресниц и не говорил намеками.

Поэтому, когда появилась Ралли Мак-Вильямс, Джеймс был не готов к любви.

Они опять встретились двумя днями позже. Шел третий день Дебоша, и компанию Патрика ожидали в «Дюранигане» в девять часов. Джеймс отказался бы, но ему не хотелось упускать шанс увидеть Ралли одетой, поэтому после работы он направился на вечеринку. Некоторое время он побродил по Рокфеллер-центру, наблюдая за туристами и фигурным катанием. На углу Пятой авеню и Пятьдесят первой улицы он наткнулся на Благопристойного Джона, игравшего на гитаре для нескольких человек, окруживших его. Бродяга глубоким, проникновенным голосом пел, смотря прямо на Джеймса: «Все встало на свои места, и ждет меня любовь».

Джеймс прибыл в «Дюранигане» на четверть часа раньше. Ресторан преобразился на время праздника. Холл первого этажа был украшен живыми розами, белыми и красными, в центре стояла наряженная елка. Два ангела по двадцать футов каждый, высеченные изо льда, стояли в мраморном бассейне, окруженные стеклянными конусами. Винтовая лестница, ведущая на второй этаж, была покрыта красным ковром. Патрик арендовал для своих гостей весь второй этаж. В начале лестницы была закрытая дубовая дверь, перед ней стояла высокая худая загорелая женщина, обязанностью которой было собирать черные с серебром карточки Патрика. В женщине ощущалось высокомерие жителей Средиземноморья, а ее костюм в точности совпадал с цветом карточек.

— Да, — произнесла она, когда Джеймс протянул ей свой билет, и, даже не улыбнувшись, открыла дверь.

Когда Джеймс вошел внутрь, у него закружилась голова. Перед ним открылась самая великолепная картина, которую он когда-либо видел. Пол был покрыт тем же красным ковром, что и лестница. В дальнем углу Джеймс заметил огромный очаг с настоящим огнем. В очаге поджаривалась на вертеле огромная туша, Джеймс не мог с точностью определить, что это было за животное, но подозревал, что гигантская свинья. Мужчина в одежде повара медленна поворачивал вертел, одна рука у него была в черной перчатке. Повар имел такой вид, будто шептал свинье угрозы, чтобы она не подгорела или не высохла. Латунное колесо вертела, выступающее из камней в очаге, было диаметром четыре фута и походило на заводной механизм каких-нибудь адских часов.

В другом углу расположился Тони Ди Пречетто, играющий на виолончели. На Тони был черный смокинг и неизменный белый шарф. Две винные карты, тщательно составленные сомелье, стояли по разные стороны комнаты, в каждой бутылке было уникальное вино многолетней выдержки. Пять столов на двадцать персон каждый, по десять с каждой стороны, были накрыты к ужину. Все на столах было либо серебряным или хрустальным, либо съедобным, кроме зажженных свечей ванильного цвета, и даже они потрясенному воображению Джеймса представлялись горящими палочками из тянучки и марципана.