Американский претендент

– Почему же несчастный? – невозмутимо отозвался Селлерс. – Я не скажу этого. Напротив, надо удивляться умению Гаукинса скрывать свой юмор, еще более, чем самому этому дару при всей его замечательности. Кроме того, генерал Гаукинс мыслитель – проницательный, логический, глубокий мыслитель, поражающий силой своего анализа, – пожалуй, самый способный в этом направлении человек новейшей эпохи. Конечно, он проявляет свой талант в сфере предметов, достойных его ума, каковы, например: ледниковый период, соотношение сил, развитие идеи христианства из его зачаточной формы или что-нибудь в этом роде. Дайте ему тему, соответственную складу его мыслей, а потом отойдите в сторону и наблюдайте за ним. Вам представится, что земля колеблется у вас под ногами. Да, вам следует познакомиться с ним поближе, вы должны заглянуть в его внутренний мир. Пожалуй, это самый необыкновенный ум со времен Аристотеля.

Обед был немного отложен в ожидании прихода мисс Томпсон, но Гвендолен не думала передавать ей приглашения отца, и девушка, разумеется, не явилась. Пришлось сесть за стол без нее. Бедный старик Селлерс пустил в ход решительно все, что только могло изобрести его гостеприимство, чтобы молодому художнику не было скучно, а тот в свою очередь добросовестно старался быть веселым и разговорчивым в угоду радушному хозяину; всем хотелось оживить общую беседу, но напрасно. Сердце Трэси было точно налито свинцом; он как будто не видел ничего в комнате, кроме пустого стула Гвендолен; он не мог отвлечь своих мыслей от нее и своей неудачи. Рассеянность гостя порождала неловкие паузы, которые страшно затягивались, когда наступала его очередь сказать что-нибудь. Конечно, это отозвалось на общем настроении, и вместо бойкого разговора, который увлекает собеседников, как быстрый ход судна под парусами по сверкающим на солнце волнам, компания зевала, не видя конца непроходимой скуки. Что бы это значило? Только один Трэси мог ответить на этот вопрос; остальные же не пускались даже и в догадки.

В доме Томпсонов дело шло не лучше. Гвендолен сердилась на себя, что не может скрыть своей досады; ей было стыдно своего малодушия, но это не помогало горю; необъяснимая мучительная тоска томила ее, и никаким усилием воли не могла она стряхнуть своего тягостного уныния. Пришлось объяснить свое дурное расположение духа легким нездоровьем, и все поверили тому. Гвендолен жалели, выказывали ей участие, но и это не приносило никакой пользы. В подобных случаях ничто не в силах поправить беды. Лучше всего встать и уйти. Только что кончился обед, как молодая девушка извинилась и побежала домой, обрадовавшись, что может уйти из гостей.

«Неужели я его уже не застану?» Эта мысль, возникшая в мозгу Гвендолен, отозвалась у нее в пятках и пришпоривала ее всю дорогу. Она незаметно проскользнула в свой дом, сбросила с себя верхнее платье и кинулась прямо в столовую. Впрочем, у дверей девушка остановилась, чтобы прислушаться. Голос ее отца – вялый и без малейшего оживления; потом голос матери – нисколько не лучше; довольно продолжительная пауза, и какое-то пустое замечание со стороны Вашингтона Гаукинса. Опять все примолкли, и снова заговорил ее отец, а не Трэси.

«Он ушел», – в отчаянии сказала себе Гвендолен, порывисто отворила дверь и окаменела на пороге.

– Что с тобою, дитя!? – воскликнула испуганная миссис Селлерс. – Как ты бледна! Уж не случилось ли чего-нибудь?

– Бледна? – перебил полковник. – О, это было на одну минуту, а теперь наша Гвендолен заалела, как мякоть арбуза. Садись, моя дорогая, садись; ты пришла очень кстати. Ну, рассказывай, весело ли было у Томпсонов? А мы тут отлично проводили время. Почему не пришла мисс Белла? Мистер Трэси чувствует себя не особенно хорошо, и она заставила бы его забыть о том.

Гвендолен была совершенно довольна, и ее глаза, сиявшие счастьем, передали одну восхитительную тайну другой паре глаз, которые также ответили им страстным признанием. Все это случилось в самую ничтожную долю секунды, но молодые люди отлично поняли друг друга. Всякая тревога, тоска, беспокойство тотчас исчезли в их сердцах, и оба они почувствовали глубокое успокоение.