Американский принц

Я никогда не сожалел о своем выборе. Те дети умерли бы, если бы не мы. Нас было девять человек, и потребовались все девять, чтобы отстоять две лодки и вырвать детей из лап их будущих крематориев. Какими бы ни были последствия, я знал, что сделал правильный выбор кармически. Логически. Морально.

Но эмоционально? В том пустом месте у меня в груди, жили мои демоны, именно там они гнездились и рассказывали мне порочную злую правду обо мне. Эти демоны сказали, что я выбрал Колчестера вместо Морган, отправился на его сторону, а не на ее спасение. И хотя я никогда не раскаивался о том, что сделал, я подошел очень близко к сожалению, когда мы мчались по деревне к церкви, и я увидел возле горящего здания четверых моих погибшими. Затем я выбил пылающие двери церкви и нашел Морган, истекавшую кровью, и почти задохнувшуюся под двумя другими телами. Затем стащил с нее трупы, а Колчестер легко поднял с пола ее худенькое тело и вытащил ее на пропитанный дымом воздух. Затем я сидел рядом с ней в больнице во Львове и слушал речи врачей, о том, что она больше не сможет полноценно двигать плечом.

В те моменты я почувствовал, как ко мне прижималось сожаление, словно чувство вины могло обрести плоть и физически протянуть ко мне руку со своими заостренными пальцами.

А в последний вечер во Львове, до того как Морган выписали, и она смогла отправиться домой, она посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Я никогда тебя не прощу. Как и Максена.

— Ты можешь ненавидеть меня, если хочешь, — устало сказал я. — Но не Колчестера. Он этого не заслуживает.

— Я не ненавижу его, — сказала она, отводя взгляд на потрескавшуюся бежевую стену напротив ее кровати. Через тонкую занавеску, отделяющую ее часть комнаты от человека, с которым она ее делила, я услышал кашель, а затем бормотание на украинском. — Я могу отказаться простить его и все же не ненавижу.

— Морган, знаешь, когда ты проснулась, врачи не рассказали тебе всю историю. Дети…

— Да, — внезапно процедила она. — Дети. Тебе не нужно мне снова рассказывать.

— Ты бы сделала то же самое.

Она закрыла глаза.

— Ты понятия не имеешь, что именно я бы сделала. Ты даже представить себе не можешь.

— Возможно, биологически мы — не родственники, но нас обоих вырастила Вивьен Мур. Ты бы сделала то, что лучше всего выглядело бы на бумаге. То, что хорошо бы звучало в твоих мемуарах.

— Вот почему ты это сделал? Чтобы хорошо выглядеть в книгах по истории?

Я подумал о детях, которых мы сняли с лодки, об их лицах, покрытые сажей, об их криках паники. А потом я подумал о том, что Колчестер шептал им по-украински «вы в безпеци, вы в безпеци».

Вы в безопасности, вы в безопасности.

Подумал о моем имени, которое он произнес; о его губах, о языке и о горле, создававшем звук, который уникально обозначал меня.

— Были и другие причины, — признался я.

— У тебя вдруг появилась совесть? Из-за этого?

— У меня всегда была совесть, — сообщил я. Я усмехнулся, хотя ее глаза были закрыты, и она не могла меня видеть. — Я просто очень хорош в ее игнорировании.

Она услышала ухмылку в моем голосе и поборола свою собственную улыбку.

— Ты безнадежен.

— И я никогда не заставлю тебя простить меня за это.

— Эмбри, — сказала она, открыв глаза и снова глядя на меня. — Прежде чем я вернусь домой, мне бы хотелось тебе рассказать… — она сделала паузу, ее взгляд устремился к потолку, зубы прикусили нижнюю губу. Она провела пальцами по своему лбу, и на какую-то минуту она выглядела так же, как Колчестер, и это меня ошеломило. Но потом уронила руку и вздохнула, словно передумала.

— Будь осторожен рядом с Максеном, — сказала она, наконец. — Он — не тот, кем ты его считаешь.

— Не нужно скромничать, Морган. Я видел, как выглядело твое тело после недели, проведенной с ним.

Она снова пожевала губу.

— Я могла видеть, кем именно он был. Я имею в виду, кем он является. Я вижу, кем он является, потому что похожа на него в том, чего хочу, в том, как люблю. Но Эмбри… ты — не такой.

— Не какой? Мне не нравятся игры со шлепаньем?

Она закатила глаза, снова выглядя как подросток, как заправляющая всем старшая сестра, которая надоедала мне, когда я пытался смотреть телевизор.

— Знаешь, это намного больше, чем шлепки, — выражение ее лица стало серьезным. — Он хотел бы не только твоего тела. Он хотел бы твой разум, твои мысли, твое сердце. Твоей капитуляции. Это больше, чем несколько игривых шлепков. Это сила, боль и контроль. Он, возможно, мог бы без этого жить, но даже если бы и смог, то каждый день его бы грызла потребность в этом.

— И ты думаешь, я не могу с этим справиться?

Она посмотрела скептически.