Американский снайпер

Однажды я спустился с крыши, чтобы немного отдохнуть, и направился во двор вместе с другим снайпером из числа «морских котиков». Я откинул сошки и поставил на них винтовку.

Внезапно прямо рядом с нами что-то взорвалось — футах в десяти, наверное. Я инстинктивно пригнулся, потом повернулся и увидел, как рушится бетонный блок. Прямо за ним были двое повстанцев, их автоматы Калашникова висели на ремне через плечо. Они выглядели такими же ошеломленными, как и мы; должно быть, они тоже решили передохнуть в тот момент, когда взорвалась шальная ракета или, возможно, сработало самодельное взрывное устройство.

То, что было потом, напоминало дуэль из старого вестерна, — кто быстрее достанет пистолет, тот и останется в живых. Я схватил свой и начал стрелять. Мой напарник сделал то же самое.

Мы попали в них, но пули их не уложили. Они завернули за угол и побежали через дом, во дворе которого находились, а затем выскочили на улицу.

Как только они оказались там, патруль морских пехотинцев подстрелил обоих.

В другой раз выстрел из РПГ[75] поразил дом, в котором я находился.

В тот день я оборудовал огневую точку в окне на верхнем этаже. Чуть дальше на улице морские пехотинцы попали под обстрел. Я начал прикрывать их, подавляя одну цель за другой. Иракцы в ответ стали вести огонь по мне, к счастью, не слишком точно, как чаще всего и бывало.

И в этот момент граната РПГ попала в боковую стену. Именно она поглотила основную силу взрыва, что было и хорошо, и не очень. Положительный момент заключался в том, что меня не разорвало на части. Но взрыв вырвал здоровенный кусок стены, осколки которой засыпали меня по колено и ненадолго пригвоздили меня к месту.

Больно было адски. Я выбрался из кучи бетонных обломков и продолжил стрелять по ублюдкам внизу. «Все в порядке?» — крикнул кто-то из наших.

«Все о’кей, я в порядке», — крикнул я в ответ. Но мои ноги вопили об обратном. Они болели, как сукины дети.

Мятежники отошли, затем бой возобновился с прежней силой. Так продолжалось несколько раз: затишье, потом интенсивная перестрелка, потом снова затишье.

Когда огневой бой, наконец, закончился, я встал и спустился вниз. Там один из наших парней обратил внимание на мои ноги.

«Ты хромаешь», — сказал он.

«Меня накрыло осколками этой чертовой стены», — ответил я.

Он посмотрел вверх. В стене зияла огромная дыра. До этого момента никто и не понял, что в той комнате, куда попала граната, находился я.

Я долго после этого хромал. Очень долго. В конце концов мне пришлось оперировать оба колена, хотя я постоянно откладывал это на пару лет.

Я не пошел ко врачу. Вы идете ко врачу, и он отправляет вас домой. Я знал, что это не обязательно.

Не поджарьте меня

Ты не можешь бояться за каждый сделанный выстрел. Если ты видишь человека с СВУ или винтовкой, действия которого несут явную и очевидную угрозу, это достаточная причина для открытия огня. (А вот сам факт наличия у иракца оружия вовсе не означает, что в него можно стрелять.) Правила ведения боя говорят об этом совершенно четко, и в большинстве случаев опасность была налицо.

Но бывали ситуации, когда все не так ясно. Например, если человек почти стопроцентно из числа мятежников, вероятно, участвовал во враждебных действиях, но в данный момент в этом имеются хоть некоторые сомнения (в связи с какими-либо обстоятельствами — например, если он перемещается не в сторону наших позиций). Было много случаев, когда парень просто решил покрасоваться перед друзьями, совершенно не подозревая, что в этот момент за ним кто-то может наблюдать или что неподалеку имеются американские войска.

В таких случаях я не стрелял.

Я не мог — ведь надо и о своей заднице побеспокоиться. Любой неоправданный выстрел может закончиться предъявлением обвинения в убийстве.

Частенько я сидел и думал: «Я уверен, что этот подонок воюет против нас; я видел, как он делал то-то и то-то. Но если я застрелю его сейчас, я не смогу ничего доказать: сегодня он ведет себя примерно. И меня поджарят». Как я упомянул, у нас велась строгая документация. Для подтверждения каждой ликвидации необходимо было написать рапорт, привести доказательства и свидетельства.

Поэтому я и не стрелял.

Подобных случаев было не так уж много, особенно в Фаллудже, но я постоянно помнил о том, что каждый мой выстрел будут разбирать военные следователи.

Я считаю так: если я уверен, что человек в прицеле делает что-то плохое, то это значит, что он делает что-то плохое. Этого достаточно. Не должно быть никаких следствий.

Но по любым стандартам у меня было хоть отбавляй целей. В среднем я убивал двух или трех повстанцев в день, иногда меньше, иногда намного больше, и конца-краю этому не было.

Приземистая водонапорная башня возвышалась над домами в нескольких кварталах от той крыши, где мы оборудовали огневую точку. Она выглядела как широкий желтый помидор.