Амгунь - река светлая

Лодка, вспарывая зеркало протоки, почти задевая сникшие тальники, с воем неслась вперед, и мутный бурун за кормой недолго, как нервный росчерк симпатическими чернилами, жил на воде. Постепенно, прижимаясь к берегам, усмиренный ими, выпрямился и затих.

Лейтенанта Домрачев сам, скрюча раненую руку, прикусив губы, уложил на корму своей лодки и накрыл куском брезента от солнца, края под негибкое тело подоткнул, чтобы ветром встречным не сдуло.

Вот как вышло-то, лейтенант ты мой кудрявый, горюшко ты мое! Чуяло мое сердце, не кончится наша общая служба добром. Не кончится… Лежи, хороший ты мой человек, спокойно, а мне дело делать. Извини уж меня, если что не так, что не уберег тебя… Вот в жизни-то как, мать честная, получается!..

Лежи…

Большой своей рукой Домрачев провел по телу лейтенанта, укрытому брезентом, выпрямился, Амур оглядел.

Солнце уже вовсю жарило, не солнце — Ярило, и река оттого белой сталью текла, и горы казались дальше и ниже, а ближний ряд их лежал на воде, словно невиданных размеров судно в дрейфе. Дрейфовали в небе редкие прозрачные облачка, их призрачные тени струились в воде. И далеко вокруг лежала вода, и конца ей краю не было. И вечность, необоримость сквозили в ней.

И нагнулся Домрачев над телом лейтенанта, откинул с лица его край брезента, встревожив белые пряди волос. Упали они на чистый без морщин лоб, на паелы, расплескались будто под ветром.

— Гляди!

В последний раз свой гляди, жить бы тебе — радоваться. В доме моем гостем бы был первым и большим. Самым большим, дорогим гостем приезжал бы ко мне…

Домрачев вел катер осторожно, на малой скорости, будто потревожить сон лейтенанта опасался, потому как лежал он в корме с закрытыми глазами совсем как живой. Спал будто. Проплывали мимо, оставались за кормой большие и малые острова с никлыми тальниками, крутые со скалами и осыпями бока гор отступали, уходили назад, давая место другим.

Но ничего Домрачев сейчас не видел. Вздернув подбородок, он не сводил глаз с Амура и штурвал, сколько сил было, здоровой рукой держал. Держал так крепко, что занемели пальцы, и разжать их он уже не мог — прикипели. И голову опустить не мог, в глазах стеклянно слезы стояли, и казалось ему, чуть нагни он голову — прольются слезы и увидят все, что плачет он.

Он плакал. Плакал беззвучно, зажав горло, чтобы не прошел ни один звук, ни один стон. И от этого напряжения что-то рвалось тягуче у Домрачева в груди.

Что-то живое с болью обрывалось и не могло оборваться, и боль оттого была непереносимой, боль распирала грудь, грудь трещала под ее напором, ходила ходуном, и скоро он понял, что это болит, давит, распирает грудь — сердце. Ему бы разжать зубы, отпустить горло, но он не умел плакать.

У Мунгуму катер повернул к берегу. К стоянке от дома бежала Катерина. Чуяло, видно, беду бабье сердце. И лодка не ткнулась еще в берег, на бегу испустила Катерина вопль, заметив белый брезент на корме катера, лодку и Чальцева, связанного в ней, и Семена своего с подвешенной рукой, рубаху его поржавевшую. Остановилась как вкопанная, руками всплеснула:

— Господи!.. Господи!.. Сенечка…

Домрачев с трудом ноги через борт перекинул, привалился к борту обессиленный и уж не чувствовал, как потекли слезы ручьем, заструились по щекам.

А от домов бежали встревоженные Катерининым вскриком мунгумуйцы. Степан Лукьянов, по пояс в воде, чертыхаясь, тянул лодку Чальцева к берегу, сверкал глазищами, пулеметом слова самые распоследние выдавал. Расталкивая столпившихся, добрался к Домрачеву Рудников:

— Семен?..

— Не уберег, Михалыч… Не уберег… — И уронил голову на плечо подоспевшего председателя, и затрясся, заколотился на плече, скрежеща зубами. — На смерть… на смерть порешил.

Четверо мужиков несли на растянутом брезенте к дому рыбоинспектора тело лейтенанта, а бабы смотрели вслед мокрыми глазами.

— Молодой-то ишшо совсем, ой-ёё-ёо!

— Самойловна говорила: неженатый.

— Красивенький какой, господи, как же это?

— Семен наш ранетый, весь в крове…

— У-у, фашист проклятый! Ирод!

Поддерживаемый с боков Катериной и председателем прошел на нетвердых ногах к дому Домрачев.

— И за что так, Михалыч? Скажи, за что? Разве плохое что, а?

…Когда утром Бато проснулся, солнце было высоко, а тучи, что устилали небо, исчезали бесследно, будто их и не было вовсе. Но они были. Это Бато помнил, и помнил, как прошлой ночью он пересилил себя и не пошел на тоню. Это была приятная мысль, и он улыбнулся.

Звонкий голос внучки с улицы резко изменил ход мыслей Бато. Он вспомнил, что вчера вечером обещал ей нарезать фигурок, подумал, что лучше всего это сделать из молодого тальника, что растет в устье Мунгуму, и снял со стены отточенный рыбацкий нож в деревянных ножнах.