Амгунь - река светлая

Дениска посмотрел ему вслед, потосковал малость за свою судьбу и с новыми силами обрушился на блестевшие от дождя чурбаны, приговаривая:

— Вот тебе! Вот тебе! На-кася! Не на тех напали! А вот еще!

Вскоре задохнулся. Хотел распрямиться — искры из глаз так и посыпались: и вся куча из поленьев засветилась разноцветными звездочками. Пересилив боль, распрямился Дениска, огляделся, довольный: «Будя дров-то, на сто лет теперь хватит!» С маху вогнал топор в колодину, и вразвалочку, будто по палубе, зашагал к вагончику — иначе не шагали носи.

В вагончике тепло, сухо, за шиворот не сыплет дождичек, в печке сухо постреливает огонь, Ирина трет тряпкой клеенку на столе, поет. Услыхала — Дениска вошел, громче запела, приятнее. Песня все та же, так что можно подумать, будто не выходил Дениска под дождь и не колол дрова до синих кругов в глазах.

— Светит незнакомая звезда, — выводит самозабвенно, и Дениска не мешает ей, прислонился к косяку, слушает. От песни грусть навалилась на него, вспомнил он, как здорово они с Неким Патриным работали на тупике и как прогнал его Архипов в столовую.

«Она, наверное, нажаловалась, — подумал Дениска и неодобрительно посмотрел на Ирину. — Она — больше некому. Ябеда».

И как только она замолчала, он набычился для острастки, опросил уничтожающе-укоризненно:

— Ты нажаловалась? — И предупредил: — Только честно: ты?

— Никому я не жаловалась и никому ничего не говорила. — Ирина не оборачивалась, но стол протирать перестала, вроде как чего ждала. Вздохнула горько, спина дрогнула.

Дениске стало жаль Ирину, но обида еще не прошла, и он сказал по-прежнему резко:

— А кто же тогда?

Она пожала плечами:

— Не знаю.

И сказал Дениска — нечего было сказать больше:

— А еще песни такие поешь…

— Знаешь!.. — Ирина резко всем телом повернулась к нему, в глазах гнев. — Знаешь что, умник!.. — Вдруг лицо ее как-то странно вытянулось, глаза округлились: — Дениска, господи, да что это с тобой? Ты же… Ты же весь насквозь промок! Раздевайся! — Она подлетела к нему и принялась стягивать брезентовую куртку, приговаривая: — Бог ты мой! Ты же простынешь, Денисочка. Мамочка ты моя родная! — Ухватилась за свитер, но Дениска вырвался из ее цепких рук.

— Я сам! — и скрестил руки на груди, прикрываясь от помощи.

— Ладно, — сказала Ирина. — Я отвернусь.

Дениска, перегнувшись, начал извиваться всем телом, вылезая из свитера, но вдруг подумал, что толстый свитер высохнет не враз, и джинсы тоже вымокли — хоть выжимай, и их тоже нужно сушить, и все это время ему придется выступать перед Ириной голяком. Он снова натянул на себя холоднющий свитер, сказал Ирине, что пойдет переоденется в сухое и бесстрашно вышел под дождь.

Вернулся он приглаженный, умытый и причесанный, в зеленой офицерской рубашке, которой очень гордился и надевал в особо торжественные случаи. Он знал, что рубашка эта очень идет ему, и потому не удивился, когда встретил ее восхищенный взгляд. Он не удивился, но неожиданно засмущался ее взгляда и вспыхнул, охваченный полоснувшим его жаром от ее «Ох ты-ы!» и вскинутых ресниц.

«Ну и глазищи!» — подумал Дениска. И Ирина, конечно, догадалась, почему он так раскраснелся, неожиданно завлекающе-ласково улыбнулась, потупилась. Как бы невзначай качнула бедром, расколыхав юбочку, спросила, будто ей требовались еще какие-то объяснения:

— Эт чего ты так разоделся? Как на парад.

— У меня ж мокрое все, — растерялся Дениска и показал ей сверток.

Ей приятно было видеть растерянность, смущение парня, она догадывалась, что это значит, и волновалась не меньше его, и ей хотелось нравиться ему еще больше. Она взяла у него из рук сверток и, покачиваясь, привставая на носки, стала развешивать вещи поближе к печке, а он стоял и смотрел на нее, каждый раз мучительно краснея, когда она, дотягиваясь до гвоздя, привставала на носки.

И потому он, не дожидаясь, когда она кончит развешивать, опросил, что он должен делать.

— Что хочешь, — сказала она, посмотрев на него через плечо, и так озорно и задиристо рассмеялась, что Дениска не понял, что она имела в виду, то ли разрешалось с ней делать все, что ему хочется, то ли по кухне управляться, как ему заблагорассудится. — и растерялся.

И встал, опустив руки, глаза нараспах, посреди столовой. А она еще пуще того рассмеялась:

— Дениска! Ой, смертынька моя! Не могу!.. — захлебнулась в смехе.

И к нему, захватала за плечи, за голову, затеребила волосы его льняные:

— Дениска, Дениска, дурачок глупенький! — спохватилась. — Да ты что же? А? Дениска?..

И улыбка сошла с ее лица, глаза упали вниз пристыженно — догадалась, что с ним, шевельнула дрогнувшими губами:

— Зря ты все… Слышишь? — немо постояла, набираясь решимости, вдруг вскинула на него глаза, хотела что-то сказать, но, глядя на его понурую фигуру, не решилась.

Еле-еле, через силу отработал Дениска этот день на кухне. За ужином был тих и незаметен. Лыкин, насытившись и подобрев, хватился его:

— А Корчагин-то куда подевался? — И кликнул: — Или здесь, Денис?