Амнезия

Марина теперь пугалась собственной тени. Ее предупреждали в клинике, что реакция на произошедшее будет отсроченной, то есть труднее всего станет примерно через месяц. Так и получилось.

Пытаясь анализировать свою жизнь, она ясно увидела, что она – девушка, проведшая пять лет в коме, круглая сирота, оставленная один на один с миром, многие законы которого она даже не помнит. «Вам будет трудно, – говорила Иртеньева. – Но вы должны знать, что это нормально. У вас даже появится отчаянье, и это тоже хорошо! Так лечат многие упорные хронические заболевания: вызывают обострение и лечат уже открытую форму. Иначе хроническую болезнь не победить – она должна выплеснуться наружу».

Иртеньева вообще много Марине объясняла, относилась к ней как к студентке медицинского института. Бывшей и будущей, хотя какое может быть будущее? Разве теперь сдашь все эти вступительные экзамены? Ей в последнее время часто снилось, что она стоит у школьной доски и ее спрашивают о чем-то – она понимает, что вопрос связан с физикой, и покрывается холодным потом: ничего из физики она не помнит.

Узнав об этих ее кошмарах, Иртеньева рассмеялась и сказала, что они бывают у многих людей, и дело не в амнезии. «Мне, например, снится, что я должна сдавать экзамен по диалектическому материализму. Марина, я точно так же покрываюсь холодным потом. Однажды даже прозвучало название: эмпириокритицизм! Как же я испугалась: такое страшное название! Кретинизм – куда лучше».

Они обе смеялись над этими словами.

Иртеньева говорила еще, что при первых признаках отчаянья нужно обратиться к ней – в любое время дня и ночи; что она даст специальные таблетки… Марина боялась этих таблеток, потому что очень боялась теперь что-то забыть, даже поняла, что никогда не сможет пить вино, ведь и оно может исказить ее восприятие мира. Такое ценное, с таким трудом добытое… В эти минуты Марина верила, что она – Марина.

Обещанное отчаянье начало прибывать, как прилив: медленно и неотступно. Его она боялась не очень сильно, гораздо страшнее было знание, связанное со всеми этими преступлениями и возможностью оказаться не тем, кем она проснулась. Это был бы уже не прилив – цунами. Выжить в нем казалось ей почти невероятным.

Марина шла со своими пакетами и ругала себя: она по привычке посчитала, что десять часов – еще не ночь, но заканчивался июль, и день сильно укоротился. Тени сгустились, кусты приблизились к дорожке и даже задевали ее лицо. Хотелось протянуть руки перед собой и идти так, но руки были заняты.

За кустом кто-то зарычал, сердце ухнуло в пятки.

Вчера она слышала по телевизору, что в Москве развелось огромное количество бездомных собак, и они даже загрызли какую-то женщину на пустыре… Какая страшная смерть. Рычание словно двигалось следом, там, за кустами…

«А вдруг это собака из моих снов? Вдруг это Рекс?… Что-то хлопает: это выбивают ковер или стучит собачий хвост? Да это удары сердца! – Оно билось уже в горле и в ушах. – А если я сплю, то может быть все что угодно. В том числе самое страшное. Сны разума рождают чудовищ, кто это сказал? Кто это сказал?! Как можно не помнить таких очевидных вещей! Проклятая уродка, кто это сказал, вспомни!!! Успокойся! Успокойся… Во сне не может быть страшнее, чем наяву. Твоя явь намного страшнее любого сна… Если это собака, бежать нельзя…»

Кусты кончились, она вышла к освещенному подъезду и обессиленно опустилась на лавочку. И ноги и руки были слабыми, словно их кости размягчились до консистенции зефира.

Просидев несколько минут, Марина глубоко вдохнула и решила продолжать путь. В конце концов, остается самая безопасная его часть. Подъезд на замке.

Она открыла его ключом, поднялась к лифту, нажала кнопку – руки дрожали не только от испуга, но и от тяжести пакетов. В закрытом лифте ей стало лучше, хотелось ехать так до утра.

Двери открылись, Марина с ужасом посмотрела перед собой.

Лестничная площадка была абсолютно темной. Кто-то выкрутил лампочку? Или она перегорела?

«Да успокойся, подъезд на замке! Нужно пройти только шесть шагов, достань ключи заранее…» Она послушно достала ключи. «Неприятен только закуток у соседской двери, – предательски сказала память. – Там так темно и страшно, там может поместиться человек. Он выдвинется из темноты и медленно пойдет к тебе, а ключ все не будет, не будет попадать в замочную скважину. И это будет бесконечно, но и это кончится, ах, лучше бы оно не кончалось, ведь даже страх не так страшен, как смерть…»

Лифт уже три раза закрывался, и она снова открывала двери, нажимая кнопку. Воображение ворочалось внутри нее, готовясь представить новые сцены, – скажем, его руку, хватающуюся за дверь лифта, его лицо, внезапно появляющееся из темноты. Марина уже вообще не знала, что делать: теперь ей было страшно и спускаться. Она стояла и думала, что кто-то же должен появиться в подъезде! Десять часов – это еще не ночь.

И точно, внизу, на первом этаже, женский голос крикнул: «Лифт сломался, что ли?» От этого крика ей сразу стало легче. Она шагнула вперед, прошла шесть шагов, поднесла руку с ключами к замочной скважине.