Амнезия

На часах три или четыре утра. Я провожаю Анжелину. Совсем недавно наши обнаженные тела прижимались друг к другу, а сердца бились в унисон. Мы кутаемся в плащи. В воздухе висит морось, свет от фонарей придает ей синеватый оттенок. Мы молчим, просто держимся за руки, теребя, сжимая и поглаживая ладони, запястья и пальцы друг друга. Тихо, слышно только эхо наших шагов. Улица пуста, время для нас словно остановилось. Анжелина тихо и, надеюсь, удовлетворенно вздыхает и кладет голову мне на плечо. Я обнимаю ее за талию, и мы молча бредем вперед. Под фонарем я замечаю смутный силуэт. Подойдя ближе, я узнаю констебля, который патрулирует наш район. Он молод, примерно моего возраста. Констебль здоровается, мы что-то бормочем в ответ.

Часом спустя я возвращаюсь обратно, еще чувствуя на губах вкус ее прощального поцелуя, мысли путаются, а тело ломит от приятной истомы. Под фонарем я замечаю уже две фигуры. Второй полицейский, очевидно старше по званию, делает шаг по направлению ко мне. Он что-то говорит, строго и властно, и тогда — и это самая волнующая часть воспоминания! — его молодой коллега кладет полицейскому руку на плечо и говорит: «Все в порядке, сержант. Я знаю этого джентльмена. Он провожал свою невесту домой». Сержант уважительно кивает и отступает назад. Когда он произносит слово «невеста», меня внезапно наполняют безумная гордость и радость, и до самого дома я лелею это чувство и не могу поверить своему счастью.

Глава 5

Оглядываясь назад, я понимаю, что события, случившиеся с нами после Рождества, развивались, следуя холодной и неумолимой логике Эсхиловой трагедии. Все было предрешено. Мы просто закрывали глаза на очевидные знаки. Анжелина сама не раз говорила мне, что нашему счастью не суждено длиться вечно. Она горько плакала, а я вытирал ее слезы и с удвоенной страстью покрывал лицо поцелуями. Я был глух к ее мольбам и признаниям. Без Анжелины жизнь моя лишалась смысла, посему что толку рассуждать о невозможном?

Я и теперь не жалею о собственном упрямстве. Я познал вкус истинной любви, пусть счастью и суждено было продлиться так недолго. Может ли человек желать большего?

Анжелина любила рассуждать о краткости жизни, неизбежности смерти, тщете людских желаний, жестокости мира и о тех сладостных мгновениях, когда человеку удается проскользнуть между оскаленными челюстями. Однажды она сказала мне: «Даже хорошо, что все скоро закончится. Это делает наслаждение еще острее». Тогда мне показалось, что она говорит о жизни и смерти вообще. Теперь я понимаю, что Анжелина имела в виду те восемьдесят дней, которые нам было дозволено провести в раю.

Мы увиделись на следующий день после ее приезда, и с первого мгновения я понял: что-то изменилось и никогда уже не будет так, как прежде. Я радостно бросился к Анжелине, но в ее глазах не отразилось ответного чувства. Я накинулся на нее с расспросами, но Анжелина только горько плакала, глядя на меня со странной безучастностью. Наконец мои мольбы заставили ее признаться.

— Все кончено, Мартин, — произнесла она вяло.

Я возмутился — да как она может так говорить? И тогда Анжелина сказала, что после Рождества выходит за Герарда Огилви, и продемонстрировала бриллиантовое кольцо на пальце. Словно кинжал вонзился мне в грудь и…

…пытка водой, придуманная китайцами. Замкнутый круг искушений, обольщений и сожалений, который мы повторяли без конца, словно голодная собака, охотящаяся за своим хвостом. Настоящее чистилище. Меня преследует воспоминание о боли, застывшей в ее глазах. Продолжая любить Анжелину, я невольно стал ее палачом, но те несколько недель, что прошли между этим разговором и нашим последним свиданием, меня в моем безысходном отчаянии утешала мысль, что я нашел мужество прекратить ее страдания.

Вскоре, однако, пришлось признать, что я переоценил свои силы. Бессонные ночи, беспросветная серость будней, осознание того, что Анжелина целует другого мужчину всего в нескольких милях от меня, а я тем временем корчусь и вою в муках желания, переполнили чашу моего терпения. Я бежал из чистилища только для того, чтобы оказаться в аду.

Наконец, в начале мая, я принял решение. Прошедшие за этим недели, пока я улаживал дела с работой и квартирой, укладывал вещи и молча прощался с теми немногочисленными людьми, которых считал друзьями, прошли в странной немоте. Я даже не позвонил единственному человеку (кроме Анжелины), который любил меня. При мысли о том, что мне придется объяснять Ивэну, почему я покидаю Англию, меня бросало в дрожь. Вокруг цвела и благоухала весна, но мне казалось, что мир заволокло серым туманом. Собираясь в Австралию и разрывая те немногочисленные нити, что связывали меня с родиной, я не чувствовал ничего: ни боли, ни сожалений, ни страха. Я словно сбрасывал кожу, и на свет рождался новый человек — холодный, жесткий и бесчувственный.