AMOR

В тот же день она выносит разговор с Сусанной и Таней. Сдружась, женщина и девочка напали на нее объединенным фронтом: об этом же говорят — Феодосия, Старый Крым, все Друзья, — что Ника, слепая? Глухая? Что терпит в доме эту Анну. Анна — это погибель для Андрея Павловича, она злая, Жадная! Она его вообще не любит, это просто расчет, он же богатый… Она совсем перестала стесняться, она вчера взяла полосу любимой Никиной шелковой материи и повесила у себя на стене. Таня худеет, не спит, больше не может!

— А как я могу? — улыбается Ника. — Учитесь, Танечка… Так я — глупая, по–вашему? Ну и дочка у меня… И не стыдно ей? А я‑то думала, что Таня меня понимает… Я, Сусанночка, вчера подарила Анне Васильевне ту бархатную материю, в узкую полоску, сине–зеленую, мою любимую, мне её ещё муж купил, при Алёше… Говорю, чтобы вы знали, что она все имеет — по праву! А за сообщенье о шелке — спасибо, я его ей подарю, я не знала, что он ей нравится!

У нас с ней похожие вкусы…

Она обнимает их обеих за плечи и поворачивает с ними к дому.

Узкое цыганское лицо Сусанны пылает, темные волосы треплет ветер, сраженье проиграно. Таня гордо подняла головку (с картины Грёза!). Нет, в этом она не понимает Нику, ни Андрея Павловича, зато они с Сусанной отлично поняли Анну, они оба — Андрей и Ника — игрушки в её руках! Это вовсе не "колдунья", как романтически сказала о ней Ника, — это низкая аферистка, вот кто она.

Отмахнув это как муху, расставшись с ними, Ника шла по i аллее — прочь от дома, к могиле Сильвии. Её тянуло сюда, к единственному месту, где было и теперь единение её с Андреем — (Андрей очень любил сестру и не мог её позабыть…) Шла и думала: люди в людской, совсем её не понимающие, стали неровны к ней: то неуловимо небрежны, то — подчеркнуто к ней заботливы, ей сочувствуя, как покинутой фаворитке. Терзания шли отовсюду: и от друзей, и от простого люда, и из любимых аллей Андрея, из каждой комнаты дома. Только старший больной брат Андрея не мучал: впервые недавно надолго приехав домой, он увидел Нику и, находя её красивой и прекрасно воспитанной (Анна уже чуть начинала стареть, ей было тридцать два года, а Ника была в расцвете, и вообще Анна была не в его вкусе, они всегда с братом расходились во вкусах, но он никогда не входил в его дела), он просто любил, куря свою трубку, глядеть на Нику, и, выпуская дым, сверкнув зубами смуглого стареющего лица, вдруг улыбаясь. Улыбка эта кого‑то напоминала Нике — может быть, умершего брата? Как глаза его радовались. Ей было почти двадцать пять — да, она расцвела. Мэри могла привлечь тонкого ценителя, Ника — "годилась" любому. Старичок–пианист, немец, не сводил с нее глаз.

Что, рядом с человеком, "именье"? Беднось и труд? (Как смели они так думать об Анне!) Только Мэри понимала, сказавшая: "Богатство — это очень приятно, но это же не имеет никакого значения!" (и ушла утешаться в тетрадку стихов). Только Мэри добро об Анне сказала: "Она умная и, наверное, благородная, но ведь она его — непременно бросит…" Как обвинительный акт был рокот её "р".

Ника попробовала заговорить с Андреем о своем отъезде:

— Я перееду в Феодосию, буду давать уроки по языкам, а пока устроюсь — не буду вульгарно горда, я от вас возьму помощь, не беспокойтесь… Мне все равно, что скажут, вы мне — родной, этим все сказано.

Он прерывал. Она умоляюще продолжала:

— Мне будет весело зарабатывать, как тогда, в народной читальне, куда ко мне забрела Анна…

— Вы меня доведёте, Ника, — сказал он, — что я от всех уеду, я уже думал об этом, у меня тоже уже нет сил больше! Вы обещали мне быть другом, как вы смеете мне говорить такое? О каких‑то ваших уроках, пока я жив?

Весь вспыхнув, весь, как натянутая струна, он повторил её слова, когда‑то ею сказанные в споре кому‑то:

— Vous n’etes pas genereux…[31]

И она осталась. Так прочно, точно ей тут — умирать…

В другой раз он застал её в слезах: какая‑то прозрачная обида — от прислуги. Он сжал её голову, целуя глаза, которые она отводила, отбиваясь от его ласки:

— Хотите, я расстанусть с ними со всеми? До одного человека! Заплачу неустойку арендатору, изменю все вокруг вас! Скажите одно слово, и если это вас хоть сколько-нибудь облегчит…

Но она уже успокоилась:

— Зачем вредить людям? Простите мне эту слабость, прошло! Вот Анна это все не замечает, она проходит мимо. Лучше мне скажите: хороша моя сестричка Мэри?

— Прелестна… — отвечал он, — но только что мне с ними со всеми делать? Это уж начинает мучить Анну, она очень ревнива…

— Увезу их с собой в Коктебель — Таню, Сусанну… Простите, я не уеду, пока вы сможете без меня…

Лето цвело. Целые дни привозили с полей "скопщину", и так как молодой хозяин, зная положение в стране, не относился серьезно "собственнически" к хозяйству, то лишь затем, чтобы со своим новым управляющим не ударить в грязь лицом перед матерью, все выполнялось, что было положено, — как будто бы играли пьесу, но ей будет скоро конец.