Амос Счастливчик, свободный человек

Но Амос, который так всегда любил звуки ее речи, на этот раз не слушал. Он поднял голову и уставился куда-то в глубину черной пещеры огромного камина.

— Тогда я царь, — медленно произнес он, слова легко слетали с его губ, полнозвучные и четкие.

Роксана взглянула на него:

— Значит, ты умеешь говорить не хуже меня, Амос?

Он кивнул, потом повторил, самому себе:

— Я — царь.

— В Боге, — напомнило дитя.

Амос кивнул, потом взглянул на книгу, лежащую у девочки на коленях. Пальцем повел по следующим строкам, их они прочитали вместе:

— «Се, грядет с облаками, и узрит Его всякое око…»[12]

Два голоса сливались вместе, медленно разбирая слова книги, не пропуская ни одного, даже самого непонятного, как ни трудно — хотя и по разным причинам — было произнести его и ребенку, и молодому африканцу.

Селия тихо месила тесто, делая вид, что не замечает происходящего у очага. Но она часто вспоминала об этом в последующие дни, потому что странное слово «Ат-мун» больше не появлялось на губах Амоса, и он мало-помалу, неуверенно, иногда запинаясь, стал включаться в их разговоры. Он произносил слова очень похоже на Калеба Копленда, только голос у него был куда ниже, да иногда юноша проглатывал отдельные гласные. Амос был страшно доволен, что может теперь разговаривать со всеми, а еще он много времени проводил за чтением Библии.

— Я — царь, — шептали его губы с той же горделивой интонацией, с какой юноша когда-то произносил «Ат-мун».

Живя в доме у Коплендов, Амос из высокого, худощавого подростка превратился в сильного, мускулистого мужчину. Он пробыл в этом доме пятнадцать лет. Роджер выучился на ткача, женился и уехал в Эктон[13], чтобы начать там свое собственное дело. Роксана теперь была ростом с отца, а работу по дому выполняла не хуже матери. Амос считал себя членом семьи, и когда Калеб заговорил с ним о вольной[14], отвечал, что еще не готов.

Многим неграм, которых Амос знал, хозяева даровали вольную, но оказалось, что свобода еще более тяжелый удел, чем жизнь в неволе. Когда так долго мечтаешь об освобождении, а обретя его, не можешь стать на ноги, трудно не озлобиться и не ожесточиться. Но и рабство было не легче. Иногда невольники пытались бежать, но почти всех их ловили и приводили назад.

Сердце Амоса болело за его братьев-африканцев: с ними плохо обращались, били, заставляли вступать в брак против воли или не давали жениться по своему выбору. У них, казалось, не было ни будущего, ни прошлого. То, что им принадлежало, осталось в далеком тумане прошлого, они почти ничего не помнили, а мир белых с непосильным трудом и постоянным унижением они не хотели назвать своим.

Многие тянулись к Амосу, потому что он лучше других помнил ту землю, откуда их увезли, он рассказывал им о ней, пел песни о далекой родине. И им тоже начинало казаться, что они помнят прошлое, а тогда и настоящее перенести было немножко легче. Хотя они смотрели на него, как на вождя, он никогда не обсуждал планов побега или мечты разделаться с белым хозяином.

— Ждите дня освобождения, — повторял он друзьям. — Ибо он придет.

Так говорили в доме Коплендов, и во многих других квакерских домах. Скоро, совсем скоро все квакеры освободят своих рабов.

— Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам[15], — так часто увещевали рабов в других домах, но не у Коплендов. Амос был научен христианству иначе. Чаще всего он слышал иные слова: «Носите бремена друг друга»[16]. Ему нетрудно было поистине считать себя частью этого дома, от всего сердца и всей мощи сильного тела.

— Разве ты не хочешь свободы? — снова и снова спрашивала его Селия.

— Нет, — отвечал он. — Еще не время.

Он пытался объяснить, что причина тому — в далеком прошлом, но не мог найти подходящих слов, вновь потерянных в тумане иной, забытой жизни.

Амос знал многих рабов, которым прежние хозяева дали вольную в награду за долгие годы верной службы, научили ремеслу, помогли стать на ноги и открыть свою собственную мастерскую. Но в глубине его сердца таилась присущая Ат-мун-ши нужда в защитнике, том, кто старше и мудрее. Таким защитником для Амоса стал Калеб Копленд. Амос относился к нему с почтением и преданностью. Он не хотел расставаться с этой семьей, он тут жил, работал, тут было его место, здесь не ущемляли достоинство молодого африканца. Сам по себе, как и многие его друзья, он обречен на вечное пренебрежение в мире белого человека.

Да, белые люди обучили чернокожих, дали им язык, окрестили в свою веру, но к себе не приблизили. В церквях черным полагалось сидеть в особых «африканских углах», на кладбище их тоже хоронили отдельно. Поэтому они часто образовывали свои общины, где на них не смотрели сверху вниз. Дома свободных негров стали местами встреч для всех остальных. Там они собирались, рассказывали истории, пели песни, чьи мелодии приходили откуда-то из далекого прошлого. По большей части, грустные песни. Но надежда не оставляла их, пробивалась, как луч солнца сквозь облака в пасмурный день, и тогда весь жар сердца они вкладывали в песни о радости, ожидающей их в другом мире.