Ампирный пасьянс

Довольно скоро его деятельность стала возбуждать беспокойство Священного Перемирия, каждый его шаг прослеживался толпами шпиков, у него конфисковывали бумаги и даже деньги. В конце концов, даже поверили, что он является чьим-то агентом, вот только никто понятия не имел, чьим же Бонапарте или англичан - и вот это доводило европейских разведчиков до белого каления. Оставался лишь шаг, чтобы схватить его за горло.

Терпение лопнуло, когда Пёнтковский начал предпринимать действия для выезда в Польшу. Несмотря на поддержку бонапартистов и князя де Монфор12, в выдаче паспорта ему отказали. Тогда, вначале проведя короткие летние каникулы в имении Кейпел-Лоффта в Тростон Холл (именно там дочка хозяина, впоследствии леди Тревельян, эскизно написала единственный известный нам портрет нашего валета червей), в конце августа он отправился в Италию. В начале ноября его арестовали в Генуе и посадили в крепость, после чего в секрете, под сильным конвоем, Пёнтковского перевезли в Александрию, а оттуда - в Падую, где передали австрийцам.

Допрашиваемый австрийской полицией, Пёнтковский отказался давать какие-либо показания и объяснения, окружив себя такой вуалью тайны, что австрийцы посчитали его своим заключенным номер один. Под именем Георга Хорнеманна его в тайне перевозили из одной крепости в другую, после чего уже постоянно поместили в государственной тюрьме, крепости Йозефштадт (7.05.1818 г.) в комфортабельной камере и - как говорили впоследствии - в черном капюшоне или даже в железном шлеме на голове. Практически никто не видел его лица, не знал настоящего имени - Пёнтковский или же Хорнеманн сделался "железной маской" XIX века13. Тогдашние слухи гласили, будто таинственный узник - это принц из правящего семейства, заключенный в силу государственных интересов; его даже принимали за Людовика XVII! Им интересовались такие личности как Меттерних и лорд Кастельро.

Понадобилось целых два года, чтобы Священное Перемирие поняло, что совершило промах, и что предполагаемый великий шпион и конспиратор, подготавливающий бегство Наполеона со Святой Елены - это самый банальный и безвредный мифоман. В марте 1820 года Пёнтковского выпустили, но для уверенности осудили на принудительное пребывание в Граце, где он соединился со своей женой, которая за это время посетила Соединенные Штаты (там она вращалась в бонапартистских кругах, планировавших освободить императора).

После смерти Наполеона австрийцы сняли с Пёнтковского надзор. Несколько следующих лет поляк находился под опекой Иеронима Бонапарте, который поверял ему различные задания. Жил он на то, что давали ему Бонапарте (в том числе, и мать императора), а также, вроде бы, на пенсию, назначенную ему "королем польским", царем Александром I по просьбе посла России в Риме, Италинского. В 1826 году Пёнтковский возвратился во Францию. Путешествовал он под титулом графа, со слугами и компаньонкой для своей жены. После краткого пребывания в Лондоне (1827 год) супруги отправились через Тур14 и Париж в Баньере-де-Лушон. Здесь в 1828 году Мелания скончалась. Беспокойный дух еще бросал Пёнтковского между Брюсселем и Женевой, Берном и Базелем, Парижем и Маннхеймом, пока, наконец, пожилой уже "доверенный человек Наполеона" не осел в Регенсбурге, где и умер 1 мая 1849 года. Никаких мемуаров после себя он не оставил, удивительно скромно заявляя, что про эпоху и Святую Елену написано уже столько, что ему самому, "пигмею" - как сам выразился - добавить уже нечего. А жаль.

12

Так кем же он был?

А был он последним бродячим рыцарем Ампира из той породы баронов Мюнхаузенов, благодаря которым история кажется нам живописной и превращается в сказку. Но не только. Всю свою жизнь он балагурил, врал, творил мифы, но ведь и храбро вел себя в бою и словно лунатик шел за тенью императора. И потому-то, по причине своей фанатической, детской любви к Наполеону, для меня Пёнтковский является чем-то большим - символом польской увлеченности легендой "бога войны". Именно такой и была тогда эта польско-шволежерская любовь к императору: лунатической, слепой, детской, наиболее откровенной и верной.

Когда после разгрома 1812 года Бонапарте предали союзники по походу на Москву (пруссаки и австрийцы), а после Лейпцига и все остальные: испанцы, итальянцы, португальцы, бельгийцы, далматинцы, голландцы, вестфальцы, баварцы, вюртембержцы, баденцы, саксонцы, а под конец и сами французы остались одни только мы, "les derniers fideles". Ведь мы же дали слово, что до конца... Не было в этом никакой политической мудрости - наоборот, было историческое и бессмертное польское фраерство, ведь чем же еще считают повсюду верность проигравшему делу, да еще и на основе данного слова? Перед 1939 годом нам тоже дали слово. "Можно быть мудрым или чувствительным. Если ты ни то, ни другое - тогда ты никто", - написал Жан-Жак Руссо. Мудрыми мы не были, зато испытывали чувство к той запыленной мелочевке с национальной свалки - к собственной чести, гербовым щитом которой была верность данному слову.