Амулет Паскаля. Последний бриллиант миледи

Ночь пахла сиренью и немного – морем. В открытое окно Влада видела темное небо, по которому неслись рваные облака, в них тонул тонкий серпик молодого месяца. Порой он взблескивал, как нож, вспарывал длинное полотно какого-то облачка и снова нырял в темноту, как коварный маленький злодей. А края вспоротых облаков розовели, будто и вправду заливались кровью.

Влада замерзла, надо было закрыть окно, но вид неба, течение которого было похоже на трепетание разорванной киноленты, завораживал ее. И такие же разорванные, взбудораженные мысли, словно тучи на небе, проносились в ее голове.

Вчера, обедая в ресторане своего патрона, она познакомилась с Яриком Араменко. Именно он рассказал своей новой знакомой, что через несколько дней состоится «творческий поход» на пароходе, и даже пообещал «выбить» для нее место. Но это было лишним. В тот же день «Самыч» с удовольствием резервировал для Влады отдельную каюту. Правда, она находилась на нижней палубе, но для Влады это было несущественным.

Ярика Араменка она узнала сразу, как только он вошел в клуб в безупречном черном костюме и взглядом, в котором светилось презрение и высокомерие, окинул присутствующих и направился к стойке бара. В его облике было нечто инквизиторски-привлекательное. Свободных мест было достаточно, но Влада уже наверняка знала, что этот тип непременно подсядет к ней. Так и случилось.

– Не люблю есть, когда на меня смотрят, – сказала она ему.

– Я с вами полностью согласен, – ответил он. – Но ничего не поделаешь, я проголодался и обещаю смотреть только в свою тарелку.

Хотя он все же не сдержался, заказал два бокала самого дорогого вина.

– Простите, – сказал Ярик. – Я не привык пить один… Позволите вас угостить?

Они разговорились. Почему Владе захотелось изменить имя, она и сама не знала. В тот день, почувствовав, что приближается к своей мифической цели попасть в окружение известного писателя Жана Дартова, Влада превзошла саму себя. Мужчина, сидевший напротив, через каких-то полчаса принадлежал ей, как кошелек, как сумочка, как тонкая серебряная цепочка. Он был нарочито холодным, но зажигалка, которую он время от времени подносил к ее сигарете, дрожала у него в руке.

«Неужели он понравился мне? – думала сейчас Влада. – Возможно, что и так. Понравился, как может понравиться начало игры…» За все годы ее бытности рядом с семьей сестры она не встретила ни одного человека, который мог бы по-настоящему заинтересовать ее. Это, возможно, происходило потому, что ее не привлекала взаимность. В нелюбви к ней Макса, в его недосягаемости было нечто естественное и одновременно роковое.

Иначе просто не могло быть, считала Влада.

Она начала без памяти влюбляться в довольно юном возрасте, скорее по своей неутолимой потребности любви в ее чистом виде – без будничной суеты, пересудов с подругами и потных от первых объятий ладоней. Она сваливала глыбы своей любви на первого попавшегося мальчика, который ничего не подозревал и который еще был готов тайком играть моделями самолетов и автомобильчиков. Но эти глыбы перемещались внутри нее и никогда не цепляли посторонних. Эта замкнутость пространства гиперболизировала ее чувства, приводя, в конечном итоге, к приступам полного безразличия.

Нелюбовь Макса поставила последнюю точку в ее попытках наладить чувственные контакты с миром – мир законсервировался в ней в виде острых глыб любви, которые перемалывали ее нутро. Но это ее устраивало, ведь она не понимала неэкстремальности отношений большинства своих знакомых. Она не признавала любви, приближающейся медленно, как поезд: один едет в нем, другой – стоит с букетом цветов на перроне. Потом эти двое идут в кафе, разговаривают «о кино», назначают друг другу свидание, знакомятся с родителями, переживают с десяток дождей, болезней, маленьких праздников, пока не решат, что нужно жить вместе. Для самой Влады все это было неприемлемо. Макс был синонимом ее обреченности на круговорот глыб внутри ее естества, и эти, порой болезненные, подвижки давали ей ощущение того, что она еще жива. Ведь неторопливость поезда и тупость ожидания на перроне не укладывались в ее понятие любви. Если бы здравый смысл мог прорваться хотя бы в ее сны, она бы увидела, что она свободна – настолько, насколько может быть свободным чучело музейной птицы: красивая оболочка без каких-либо следов тления.

…Влада протянула руку, взяла бокал и отпила вино. Она не знала, от чего дрожат ее руки – от прохладного воздуха или от предвкушения предстоящей поездки. И еще одна мысль вдруг овладела ее воображением. Хотя она почти никогда и не покидала ее: именно сейчас настал тот момент, когда никто не запретит ей снова достать семейный талисман.