Амулет (Потревоженное проклятие)

Борис крикнул мне:

— Задержи его, я билеты куплю! — и рванулся к кассе, но спустя некоторое время вернулся, разводя руками:

— Касса закрылась почему-то!

Бабули уже потянулись к автобусу. Одна из них повернулась к нам:

— Сынки! Вы залазте, а деньги водителю отдадите, а то он — мужик сурьезный, ждать не будет!

* * *

Мы с Борисом уже около часа тряслись в пахнущем навозом и сапогами «Пазике», пытаясь в редкие моменты между ревом натруженного двигателя обговорить наши дальнейшие действия.

За окном автобуса в абсолютном мраке проносились леса, поля, редкие деревеньки, светящиеся в темноте окошками. Иногда в разрывах низких осенних туч мелькала луна, и хмурые леса освежались ее холодным, скупым светом.

До Клушенки добрались почти в восемь вечера. Автобус высадил пассажиров, сразу расползшихся в темноте в разные стороны, словно тараканы, и уехал, обдав нас бензиновой гарью. Получившая деньги Пустыриха поманила нас пальцем и заковыляла вдоль единственной в деревне улицы. Нам ничего не оставалось, как идти следом.

Еще в Вязьме мы почувствовали, насколько отличается здесь воздух от угарного, копотного московского, и теперь, шагая по темной деревенской улице, мы просто пили чистый, пахнущий лесом, сухим сеном и свежей, подмерзшей землей воздух.

Пустыриха остановилась у покривившегося, вросшего в землю домика, тремя маленькими окнами глядящего в палисад. На занавешенной террасе горел свет — хозяйку ждали. Скрипнула калита, мы вслед за старухой прошли по деревянным мосткам к дому. Она указала на скамейку:

— Тута обождите! Сам сейчас выйдет, а дома у меня не прибрана, гостей не ждала!

Мы переглянулись, но, делать нечего, уселись на ветхую скамью и закурили.

Пустыриха скрылась в доме, потом послышался ее скрипучий голос, и в ответ — тяжелый, гулкий бас, гудевший, как в трубу. Дверь распахнулась, и на крыльцо вышел могучий старик с растрепанной бородой, в валенках с галошами, абсолютно лысый, и почему-то веселый.

— Здорово, мужики! — басанул он, тяжело спускаясь с крыльца: — Ну, чего? Сразу поедем, али отдохнуть хотите?

— Да можно и сразу. Мы не устали! — вразнобой ответили мы с Борисом, пораженные какой-то былинной могучестью деда.

— Ну, глядите, мужики! Можно было бы и опосля! Ланноть, пойду запрягать, курите пока!

Дед убрел за дом, на задний двор, закрипели отворяемые ворота сарая, приглушенно ржанула лошадь. Из дома вышла Пустыриха, пристально посмотрела на нас, вдруг погрозила пальцем и проскрипла:

— Вы тама не фулюганьничайте! Андреич мой ногами хворый, а так мужик хоть куды! Будете озоровать, поломает!

— Да ты что, бабусенька! — засмеялся Борис: — Мы люди приличные, зачем нам «фулюганьничать»?

— Да хто вас знает? — проворчала старуха и ушла в дом.

— Н-но… Ну, давай, радема! — забасил вдруг чуть не над самым ухом Андреич, ведя в поводу коня, за которым загромыхала телега.

Мы вышли из палисадника, забрались на душистое, слегка влажноватое сено, Андреич взгромоздился на передок, слегка шлепнул коня вожжами:

— Ну, ласковая, н-но!

И мы поехали…

* * *

Дорога шла селом, потом свернула под гору, по раздолбанному мосту пересекла реку и углубилась в темный, еловый лес. Мрак, такой плотный, что хоть глаз коли, обступил нас, и только хлюпающая под копытами коня и колесами телеги грязь, да чувствительные толчки говорили о том, что мы вообще движимся.

Меня удивила перемена, произошедшая с Борисом. Искатель, в Москве всегда уверенный в себе, даже временами нагловатый, попав в глухие деревенские края, сник, стушевался, все больше озирался по сторонам, пока наконец не спросил у возницы заметно дрожащим голосом:

— Андреич! А волки у вас тут водятся?

— Не-е! — задорно ответил дед, понукая лошадь: — Волков давно уже не видать. Кабанов страсть как много, особенно щас, осенью. Бабы в лес по грибы пойдут, дык потом их с елок снимают всем селом!

— А что, разве кабаны нападают на людей? — тревожно спросил Борис.

— Когда гон у них, случается! — степенно ответствовал Андреич раскатистым басом: — А так — не, он же, кабан, хто?

— Кто? — напрягся Борис.

— Свинья, она и есть свинья! — добродушно закончил дед, и заорал, обращаясь к лошади: — Н-но, прости господи, колхозная худоба! Ш-шевели мослами, каурая!

Лошадь дернулась, для виду побежала чуть быстрее, потом перешла на привычный уже тряский шаг.

Я лежал на сене, наслаждаясь нашим путешествием, вдыхал ароматы ночного леса, вслушивался в ночные звуки — где-то хрустнула ветка, раздался крик какой-то птицы, защелестели под порывом ветра еловые лапы, что-то прошуршало в пожухлой траве…

Мне вдруг подумалось, что и сто, и пятьсот, и тысячу лет назад все могло бы быть точно также — и эта дорога, и деревянная телега, и каурая ленивая крестьянская лошадь, и кряжистый дед, привычно ее понукавший… Время остановилось, вечные звезды через разрывы облаков смотрели на мир, я расслабился, растворяясь в ночи, словно кусочек сахара в стакане чая, и тут Борис нашарил мой рукав и схватил меня за руку.

— Чего ты? — удивился я, недовольно очнувшись от блаженной истомы.