Амулет (Потревоженное проклятие)

— Ну, за нашу милую хозяйку! — провозгласил Борис, вставая: — За ее хлебосольный дом, за ее необыкновенный талант, и просто за то, что она хороший человек!

Лена улыбнулась своей мягкой, немного застенчивой улыбкой чувствовалось, что ей, отвыкшей от компаний и застолий, приятен тост Бориса.

Мы чекнулись и выпили. Я все же ожидал, что самогон вызовет ожог во рту, появиться неприятный спиртовой привкус, но оказалось совсем наоборот терпкая, чуть горьковатая жидкость отдавала мятным, удивительно приятным привкусом, по телу в миг растеклось блаженное тепло, но привычного хмельного удара в голову не последовало.

— Ну как? — тревожно спросила Лена, лишь слегка пригубив из своей рюмки: — Что скажете?

— Фантастика! — проговорил изумленный Борис, вертя головой: — Я и не думал, что может быть такой самогон!

Лена повернулась ко мне, словно от моего мнения зависело что-то важное. Я молча показал большой палец — во!

— Это был мятный! А теперь попробуйте-ка смородинового! — хозяйка передала мне следующую бутыль. Я, как заправский виночерпий, вытащил пробку и наполнил стопки почти черным, более густым, чем предыдущий, самогоном.

— Серега, следующий тост за тобой! — улыбнулся Борис. Я подумал, и предложил:

— Давайте выпьем за мастерство! За то, чтобы человек, умеющий что-то делать руками, ценился у нас выше того, который продает его труд!

— Ну, ты чего-то не туда загнул! — покачал головой Борис, но Лена подмигнула мне, мол, поняла, и мы выпили по второй.

Если бы мне не сказали, что это самогон, я решил бы, что мне дали смородиновый сок, настолько свеж и ярок был вкус ягод на языке. И вновь голова осталась абсолютно ясной!

Потом мы попробывали перцовый, коньячный — на дубовой коре, хвойный, и облепиховый.

— Лена, да тебе надо патент брать и открывать завод — народ всякой дрянью травиться, а это, как в рекламе йогурта «Данон» — и вкусно, и полезно! — кричал раскрасневшийся Борис, восторжено глядя на хозяйку. Я вторил ему, пораженный — спиртное всегда отпугивало меня именно своим жестким вкусом, я терпеть не мог водку, коньяк, и пил их с трудом, хотя и, случалось, чаще, чем хотелось. Ленина же продукция имела настолько мягкий и приятный вкус, что временами казалось — ее можно пить стаканами, как компот!

Но все же самогон есть самогон — после седьмой рюмки мы с Борисом захмелели. Выпитое разжигало аппетит, и закуска на столе кончилась поразительно быстро. Лена зажарила яичницу, а после еды, выпив еще по рюмочке, уже — кому что понравилось, хозяйка убрала со стола и вдруг предложила:

— А хотите, я вам спою?

Борис недоверчиво посмотрел на художницу:

— Бардовская песня? КСП, Грушинка, супруги Никитины, и все такое?

Я пнул искателя ногой под столом, и кивнул:

— Конечно, Лена, очень хотим!

Хозяйка встала, ушла в соседнюю комнату, и вскоре вернулась с черной, расписанной пурпурными цветами, старинной семиструнной гитарой.

Усевшись по удобнее, Лена провела рукой по струнам, подкрутила колки на грифе, еще раз проверила звучание, и вдруг просветлев лицом, мягким, грудным голосом запела:

«По мертвому городу, где нет фонарей,
Брожу я одна в ночь полнолуния.
И голые ветви корявых деревьев,
Словно сабли, маячат в небе.
Мартовский ветер свистит в проводах,
Но он не поможет мне отыскать
Черную кошку, самую черную.
Зеленоглазый кусочек сна.
Я спотыкаюсь о крошево льда.
Хочется спать, я очень устала,
Но я твердо знаю, должна я найти
Черную кошку, самую черную…
Призрачный свет поглотил тени.
В живом серебре я лучше вижу.
Скоро рассвет, и город спит,
Но я продолжаю свою прогулку.
Я не уйду, должна я найти
Зеленоглазый сон…
В темных провалах дворов — пусто.
В угольном мраке подъездов — страх.
Но я все равно отыщу ее,
Самую-самую черную в мире,
Которую все так ненавидят,
И плюются через плечо.
Я опущусь перед ней на колени,
Налью молока в припасенное блюдце.
Пей, не бойся, черная кошка,
Иди впереди меня по жизни!
Я не умею жалеть другого.
Просто я не люблю, когда
Огромный город тысячью тысяч
Ртов плюется через плечо!»