Амурские версты

— А вот так, а вот так, Игнаша. Бесправные мы все: и ты, и я, и мой Иван.

Это — «мой Иван» — больно кольнуло Игната. Он обхватил ладонями голову и так, не поднимая глаз на Глашу, выслушал ее рассказ. А с улицы доносились глухие удары топора. Иван колол дрова.

— Он ничего, Иван-то, тихий, — продолжала Глаша. — Он со всем согласный. Да люблю-то я тебя, Игнаша. Но грех — этакая любовь. И не судьба нам вместе быть.

— Пойду я, — сказал Игнат, вставая.

— Иди, Игнаша. Что уж теперь. Иди.

И ушел солдат второго года службы Игнат Тюменцев. Ушел, так и не обняв Глашу. Ушел, не сказав слова Ивану.

А он-то, Иван, при чем…

Мучился Игнат, вернувшись в Софийск, места себе не находил. Ночью и днем опять и опять видел Гланю. Не хотел, а память перебирала их последнюю встречу. «Венчали нас, Игнат… — слышал он Глашин голос. — И теперь я Иванова жена». Забывался солдат за работой, и вдруг в голове опять звучало: «Бесправные мы все: и ты, и я, и мой Иван…» Лучше бы, наверно, утонул он тогда, когда сорвался с утеса в реку, чем вот так не находить себе покоя. И корил он порой в своих мыслях Глашу, хотя знал, что корить-то ее не за что.

Оторванным листком, одинокой сиротой почувствовала себя Глаша, когда скрипнула и закрылась за Игнатом дверь. Хотела выскочить из дому, да ноги не пошли. И Иван долго не возвращался, все колол за стеной чурбаки. А пришел, молча сел за стол, не подходя к жене, не поднимая головы. И сидели они, и молчали, и думали каждый по-своему об одном и том же. Так до самого вечера не сказали друг другу ни слова. А вечером вдруг засобирался Иван на рыбалку на всю ночь, хотя свежая рыба у них еще была.

Что думал Иван, зачем оставлял в эту ночь Глашу одну, она не знала. А зря он ушел. Только затихли за окошком Ивановы шаги, всполошилась Глаша, заметалась по избе, руки сами стали сбрасывать в кучу пальтишко, платок, зимние обутки.

«Господи, да что же это я делаю», — думала она, а сама уже затягивала узел. Выглянула в окошко, хотя солнце уже закатилось, еще сумерки — все видно. Опустилась Глаша на лавку, рядом с узлом, стала думать, как ей пробираться, чтобы дойти незамеченной до Кизи. «А там найду лодку, а может, гиляков встречу — упрошу их отвезти меня к Игнаше».

Долог летний вечер. Медленно темнеет небо, так медленно, что не выдержала Глаша, подхватила свой легкий узел и выскользнула из дому. По-за огородами, по-за домами солдатской слободки стала она пробираться к Кизи. Хоть и вольной считалась она после венчания, да не выпустили бы ее из Мариинска ночью одну — бывшую каторжанку.

Услышав голоса, останавливалась Глаша, приседала или прижималась к кустам, а потом опять чуть не бежала дальше.

Днем дорога до Кизи не так уж далека, а ночью, как стемнело, да еще потому, что шла Глаша сторонясь людей по колдобинам да еле приметным тропкам, не выходя на колесную дорогу у реки, — не было, казалось, ее пути конца. Падала она, зацепившись за корень, оступилась в какую-то яму, вздрагивала от людских голосов и шла.

Сначала все ей казалось просто. Выйдет на окраину, за солдатские посты, найдет лодку, столкнет ее в воду и поплывет по реке к Игнату. Потом стала думать, а где же она найдет своего ненаглядного. Когда пришел Игнат, ничего об этом не говорили. О себе Глаша рассказала, о своей горькой судьбине, а где стоит Игнат, как он там живет — не спросила. Не до того было. «Ничего, как-нибудь найду!» — успокаивала она себя. «Ну и что будет, если найду?» — вдруг подумалось ей. Подумалось так, будто очнулась она от сна, и все, что она делала и думала до этого, было в забытьи, а может быть, даже не с ней. Ведь вернут ее к законному мужу. Непременно вернут. Думала так Глаша, а все равно шла, уже не остерегаясь никого, не шарахаясь от темных кустов, похожих на часовых.

Когда набила о камни ноженьки, когда утомилась вконец, села Глаша прямо на землю у самой тропинки. И тут захлестнула ее острая жалость к безропотному, тихому Ивану. «А ведь с Игнашей я не останусь, — пришла к ней мысль, — а может, и не доберусь до него, по пути как беглую перехватят, и Ивану ни за что ни про что боль нанесу».

Заплакала Глаша в голос над своей судьбой. Плакала и вспоминала, то как ожидала в Мариинске Игната на реку глядючи, то как берег ее, как заботился, зная о ее тоске по Игнаше, Иван. «И за что я его, невиновного, обижу», — думала она опять.

Выплакалась Глаша, встала, прошла немного в сторону Кизи, а потом повернула обратно к брошенному дому Ивана.

12

— Построение! — трубил сигнальщик у мачты с флагом. — Построение!

Солдаты, натягивая шипели, выбегали на плац и выстраивались на притоптанном снегу. С замерзшего Амура тянул холодный ветер, и, пока не раздалась команда «смирно», солдаты топтались, поколачивали себя по бокам рукавицами, переговаривались:

— Не сильный ветерок, а пробирает…

— Зима, брат, здесь ранняя, а к рождеству и вовсе закрутит.

— Ничего, дровишки есть.

— Чего это нас в воскресение подняли, или что случилось?

— Смирно! — обрывая разговоры, послышалась команда.