Анабиоз

Мы уже в лодке, лодка на середине пруда. Жарит солнце, нам весело. Лодка раскачивается. Борис сидит, вцепившись рукой в борт. Почему-то ему не смешно, хотя только что смеялся. Как будто он увидел что-то, чего еще не видим мы все. А потом лодка переворачивается.

Я лечу в воду, пытаюсь глотнуть воздуха, но вместо этого захлебываюсь. Слишком поздно открыл рот. Рвусь наверх, к солнцу, но ударяюсь во что-то, снова отлетаю вниз. Громоздкий силуэт закрывает солнце. Понимаю: наша лодка. Это в нее я ткнулся, пытаясь вынырнуть. Осознание приходит странно: словно думаю уже не о себе, а о ком-то постороннем. Словно это не я сейчас трепыхаюсь под водой, а герой плохого фильма на простыне экрана. А я сижу в пустом зале, жую воздушную кукурузу и смотрю на его трепыхание.

Медленно отползает в сторону темное пятно лодки, играет переливами солнце в полупрозрачной воде. Я вижу убегающие вверх пузыри воздуха, понимаю, что это из меня…

На яркие отблески света снова наползает темное пятно. Не то лодка, не то…

Мысли обрываются.

В голове долбит, в ушах звенит, перед глазами мельтешат тусклые и светлые пятна. Я прихожу в себя, поворачиваюсь. Меня выкручивает наизнанку мутной, противной на вкус водой. Проявляется картинка. Рядом стоит незнакомый мужик. За его спиной — Борис. Напуган. Надо же, Борис умел бояться. Может быть, надо испытать невероятный страх, чтобы перестать бояться вовсе, стать зверем.

И боялся он тогда не перевернувшейся лодки, он боялся за меня. Может, именно тогда он стал смотреть на меня не как на старшего, опекать?

Мысль была не тогдашней, теперешней. Я пришел в себя.

В голове долбило оглушительным набатом, в ушах звенело. Перед глазами плыли тусклые и светлые пятна. Как тогда, в детстве, только я не захлебнулся, я…

Сквозь боль и грохот в висках снова заметались обрывки воспоминаний. Ослепительный первозданный свет, бьющий сквозь сомкнутые веки. Тьма, ударившая после света. Оклик. Удар. Всё.

Удар. Жесткий, по затылку. Видимо от него теперь долбит в голове, как в колокол.

Колокол! Они бьют в колокол посреди ночи и потом еще утром. Второй раз колокол не звонил, значит у них — комендантский час. Именно поэтому теперь звенит в ушах и долбит в виски. Комендантский час в башке.

Теперь от плоской шутки было совсем не смешно. Я медленно перевалился на бок и открыл глаза. Было сумрачно, подташнивало.

Не то с похмелья, не то от удара по затылку, не то от того и другого разом.

— Очнулся, болезный? — спросил вкрадчивый голос, откуда-то сверху и сбоку.

Я медленно перекатился на живот, приподнялся на локтях, давя тошноту и пытаясь сфокусировать взгляд на дощатом полу. Сфокусироваться удалось, но тошнота усилилась. Сотрясение, что ли, словил?

— Плохо? — снова поинтересовался голос.

Он был таким отвратительно заботливым, что вызывал раздражение.

Я поджал под себя ноги, встал на карачки, потом на корточки. Подняться сил не хватило, но хотя бы появилась возможность оглядеться.

Помещение было тесным и темным. Стены кирпичные, грубо окрашенные. Дощатый пол, вывазюканный такой же дешевой краской только другого цвета. Небольшие, забранные решетками оконца под самым потолком. Из мебели — койка, тумба.

На койке, подобрав ноги и обхватив рукой колени, сидел сухощавый мужик с немытыми волосами, козлиной бородкой и иконописными глазищами. На мужике была ряса, правая рука болталась, подвязанная черным платком и небрежно перебинтованная грязными бинтами.

— Как ты? — спросил мужик вкрадчиво, отвратительно-заботливо.

— Где я?

— В келье. То есть, раньше здесь келья была. А теперь используют как тюрьму. Глупые.

Мужик грустно улыбнулся. Наверное, так мог улыбаться висящий на кресте Иисус. Хотя там вроде без улыбок обошлось.

— А келья — не тюрьма?

— Глупые, — повторил мужик. — Клеть для тела ничто, если дух свободен.

Тюрьма, клеть. Я поглядел на дверь. Тяжелая, массивная. Явно запертая.

— Какая уж тут свобода духа, если тебя даже в передвижении ограничили, — проворчал я и попытался подняться. Вышло с трудом.

Тошнота и муть перед глазами отступали неохотно. Я оперся о стену и перевел дыхание.

— Для того чтобы идти, надо видеть цель и знать направление, — снова заговорил мужик в рясе, и козлиная бородка задергалась в такт словам. — Люди в смятении и растерянности. Потому умнее оставаться на месте. А кроме того, неизвестно куда придешь, даже если идешь в известном направлении.

Я посмотрел на козлобородого. Тот не просто нес ахинею, но был при этом благостен. Алиса в стране чудес какая-то. Бред. Не то меня по затылку слишком сильно приложили, и я чего-то не понимаю, не то очередной сумасшедший нарисовался.

По спине побежали мурашки. Находиться рядом с сумасшедшим это одно, а находиться рядом с сумасшедшим в замкнутом пространстве, взаперти…

— Как ты? — будто вспомнил про свой вопрос мужик.

— Терпимо, — отозвался я.

— Плохо, — покачал он головой.

— Почему?

— Работать заставят.

Я снова поглядел на мужика, потом на дверь, на зарешеченные высокие оконца. Мир сжался до размеров кроличьей норы, и рядом сидел некто, достойный безумного часовщика и мартовского зайца в одном флаконе.