Анафем

— Невольно задумываешься про Гилеин теорический мир, — сказал Арсибальт как-то летним вечером, примерно через восемь недель после большого воко. Он притворялся, что занимается пчёлами, а я — что выпалываю сорняки. К тому времени сарфянская конница уже вторглась далеко на Франийскую равнину и вгоняла клин между четвёртым и тридцать третьим легионами Оксаса. Поэтому неудивительно, что мы с Арсибальтом наткнулись друг на друга. На нашей широте дни в это время года длинные, так что до темноты ещё оставалось время, хотя ужин закончился давным-давно.

— О чём ты? — спросил я.

— Ты вместе с другими эдхарианцами пытаешься выстроить теорику инопланетного корабля, — сказал он. — Теорику, которую пришельцы освоили давным-давно, раз они построили корабль и прилетели на нём со звёзд. Мой вопрос: одна ли это теорика?

— В смысле, инопланетная и наша?

— Да. Я вижу мел на твоей стле, фраа Эразмас, от уравнений, которые ты писал после ужина. Писал ли двухголовый восьмирукий инопланетянин то же уравнение на своём эквиваленте грифельной доски на другой планете тысячу лет назад?

— Я уверен, что у инопланетян другая форма записи... — начал я.

— Ясное дело!

— Ты говоришь, как Ала.

— Может быть, они обозначают умножение квадратиком, а деление — кружочком, или как-то ешё, — продолжал Арсибальт, с досадой закатывая глаза, потом нетерпеливо взмахнул рукой, призывая меня думать быстрее.

— А может, они не пишут уравнений, — сказал я. — Может, они доказывают теоремы музыкой.

Предположение было не такое уж дикое, ведь и мы в своих песнопениях делали что-то подобное; целые ордена инаков именно так и занимаются теорикой.

— Вот теперь мы уже к чему-то подбираемся! — Арсибальта так взволновали мои слова, что я о них пожалел. — Положим, теорический метод пришельцев и впрямь, как ты говоришь, основан на музыке. И, может быть, доказательство заключается в том, что получился гармонический аккорд или приятная для слуха мелодия.

— Слушай, Арсибальт, тебя куда-то несёт...

— Будь снисходителен к другу и фраа. Думаешь ли ты, что каждому уравнению, которое ты и другие эдхарианцы вывели на доске, у инопланетян в их системе имеется соответствие? Утверждающее то же самое — ту же истину?

— Если бы мы так не думали, то не могли бы заниматься теорикой. Но послушай, Арсибальт, мы говорим о давно известном. Кноус это увидел. Гилея поняла. Протес формализовал. Пафлагон об этом думал — потому его и призвали. Чего сейчас обсуждать? Я устал. Ещё чуть-чуть стемнеет, и я пойду спать.

— Как мы будем общаться с инопланетянами?

— Не знаю. Предполагалось, что они учат наш язык, — напомнил я.

— А если они не могут говорить?

— Минуту назад они у тебя пели!

— Не занудствуй, фраа Эразмас. Ты понимаешь, о чём я говорю.

— Может, и понимаю. Но уже поздно. Я до трёх часов ночи говорил о плазме. И вообще, кажется, уже достаточно стемнело. Я иду спать.

— Выслушай меня. Я хочу сказать, что мы можем общаться с ними через протесовы формы. Через теорические истины. То есть в Гилеином теорическом мире.

— Как я понимаю, тебе нужен предлог, чтобы забаррикадироваться во владении Шуфа за стопкой старых книг и уйти в это дело с головой. Чего тебе от меня надо? Разрешения? Благословения?

Он пожал плечами.

— Ты у нас местный эксперт по инопланетному кораблю.

— Ладно. Отлично. Валяй. Я тебя поддержу. Скажу всем, что ты не псих...

— Спасибо!

— ...если ты поможешь разрешить загадку, которая меня сейчас мучает.

— Какая же загадка тебя мучает, фраа Эразмас?

— Почему милленарский матик как будто светится?

— Что?

— Посмотри, — сказал я.

Арсибальт повернулся и задрал голову. Утёс тысячелетников светился малиново-алым. Раньше за ним такого не водилось.

Конечно, мы часто видели тамошние огни, а в ясную погоду стены матика иногда вспыхивали в свете заката, как тогда, когда мы с Ороло смотрели на них во время аперта. В последние несколько минут, пока сгущались сумерки, я приметил алое свечение и думал, что сейчас происходит то же самое. Но теперь солнце село окончательно. Да и свет был каким-то дробным, искристым. Совсем не того оттенка, как от солнца.

И шёл он с неправильный стороны. Закат озарил бы матик и гору с запада: светились бы стены и склон. Непонятный алый свет заливал крыши, парапеты, башни. Всё остальное лежало во тьме. Как будто какой-то летательный аппарат завис над матиком и направил на него прожекторы. Но в таком случае аппарат висел так высоко, что мы его не видели и не слышали.

Из клуатра на луг высыпали фраа и сууры. Почти все молчали, как богопоклонники, узревшие небесное знамение. Однако в группе теоров нарастал спор. Слышались слова «лазер», «цвет», «длина волны». И тогда я вспомнил, где видел такой же искристый свет: в лазерных маяках МиМ.

Загадка разрешилась. Лазерный луч бьёт на большое расстояние. То, что освещало милленарский матик, не обязательно находилось близко. До него могли быть тысячи миль. Это мог быть... это мог быть только инопланетный корабль!