Анамор

Георгий писал грамотно и без знаков препинания. Наверное, они ему мешали. Сохранилось несколько страниц его дневника. Вот запись от 21 апреля 1935 года — Георгию тогда было восемнадцать:

«я знаю это была она, она исчезла когда мне было два года но я запомнил её помнил семь лет и когда я прибежал домой и посмотрел на украденное зеркальце я понял что это её я понял что это она я смотрел в него и пытался увидеть её но видел только себя и я шептал покажись ну покажись сука она не появлялась она забыла меня она не узнала меня она мне не мать она мне теперь не нужна и на обороте зеркала не было её имени Наталия ничего не было и я плакал и выл и топтал это зеркало чтобы она умерла если жива а если умерла то чтоб ещё раз умерла совсем умерла чтоб даже тени от неё не осталось чтоб не было её нигде ни на том ни на этом свете я растоптал осколки до пыли а серебряную оправу выкинул хотя дядя с тёткой могли продать её тогда мы жили совсем бедно я топтал свою мать не было у меня её больше и после этого я уже никогда не плакал и никого не любил и не буду любить»

… Петроград нэп родственники Георгия шепчутся тётя да не умерла она просто бросила своего собственного сына содержанка бездушная падшая и дядя тссс Лидия при ребёнке и Георгий в первый раз сбегает из дома прибивается к беспризорным идёт с ними на первое дело вожак подмечает хорошо одетую парочку выходящую из кабака Георгий должен их отвлечь подайте мол сироте на пропитание а в это время другой шкет вырвет у дамы сумочку Георгий подходит к буржуям смотрит на женщину и вдруг начинает я знаю кто ты это ты не помнишь а я-то всё помню теперь ты не отвертишься а ну вези меня во Францию сука а то прирежу дама Господи что это он а спутник её пойдём скорее может отвлекает а может и в самом деле припадочный эпилептический укусить может тут Гошка выхватывает у женщины сумочку но пробежав несколько метров бросает её подбирает выпавшее зеркальце и драпает мужчина кричит караул грабят свистки милиционера беспризорники разбегаются Георгий прячется в тёмной подворотне от милиции от беспризорных от всего долго стоит и выдыхает почти неслышно сука сука сука и это слово летит к его ногам зеркальцем и не разбивается сука не разбивается.

12.

В пять лет я вдруг начинаю дико расти, ноги особенно. Всё нужно было тянуть. Юбки — вниз, чтоб трусов не было видно. Гольфы — вверх, чтоб их за носки не приняли. Морока. Через год, когда я иду в школу, я выше всех девчонок в своём классе.

В нашем классе — человек 30 с небольшим. Некоторых я уже знаю, с детского сада. Ирку, например. У неё отец-алкаш, который маслёнку разбил и всё масло на пол упало, а мать: «А-а-а, чем я тебе хлеб буду мазать?!» и по лбу его. А он мамашу тоже по лбу.

Ещё у нас в классе девочка, которая выглядит года на четыре. У неё интересное имя — Анджела Пузякова. Есть Жора, он толстый. Близнецы Яанус и Эрнест, которые плохо говорят и по-русски, и по-эстонски. И много кого ещё.

Зойка — училкина дочка. Её мать преподаёт в старших классах историю. В Зойке что-то ласковое — и змеиное. Она вьётся, как змейка, прошмыгивает между рядами, как змейка, уворачивается, выкручивается, жалит и незаметно уюркивает. Однажды она подошла к моей матери, которая ждала меня после уроков. Прижалась к ней и вдруг выдала:

— Вы знаете, а меня мама вчера побила. (Пауза.) Линейкой. По голове.

— Как?! Почему?!

— А мне мама задачу объясняла, а я не поняла, и тогда мама сказала, что я тупая, вот и побила линейкой по голове.

— А что в это время делал папа?

— А папа газету читал. На кухне.

Мне всё не нравится в школе: и тошнотворный запах варёной рыбы в столовой, и учительница Валентина Альбертовна, у которой кличка Швабра из-за старомодной причёски, и то, как руки от мела корчатся и от тряпки. Я мечтаю слепить огромный снежок и сбить с директрисы шляпу. Или порвать ей платье, как тогда, в детском саду — воспитательнице. Тогда меня точно выгонят из школы.

Но директриса ходит не в платьях, а кримпленовых костюмах. Так что я ничего не рву и продолжаю ходить в школу. Учусь я хорошо, кроме физры и математики, и в школе всё время говорят о Брежневе, какой он хороший, совсем как Ленин, и очень любит детей.

Знакомый мальчишка скачет на одной ноге и поёт во всё горло: «Раз-два-три-четыре-пять,/ Вышел Брежнев погулять! / Вдруг Косыгин выбегает /Прямо в Брежнева стреляет./ Пиф-паф, ой-ой-ой, / Умирает Брежнев мой!!!» Из кабинета выходит директриса. Наша, кримпленная. Мальчишкиных родителей вызывают в школу.

Брежнев не умирает. «Наверно, у него есть живительный клей», — говорит Лёшка, мой двоюродный брат. Он старше меня на полтора года, и я ему верю. Только спрашиваю: «А зачем он ему?» «Ну как зачем?! Вот упадёт он, развалится на кусочки, или Громыко его убьёт или Пиночет, а он возьмёт и склеится. И так — хоть сто раз!»

Мне казалось, что Брежневу очень понравилось бы кафе «Вернер» и старухи, которые там сидели. Правда, кафе в то время называлось не «Вернер», а как-то по-другому, может, просто «Кохвик».{18} Но старухи-то не умирали.