Анархия

Что и говорить, ум у Петра не отличался гибкостью. Зато твердость мысли и стремление к познанию наметились рано. И мысль, и дело, и жизнь привык он принимать всерьез. Не только как личное достояние: что хочу, то и думаю, как мне лучше и легче, так и сделаю. Петр вообще мало пишет о себе. Брату говорит о народе, необходимости освобождения крестьян и ограничения (свержения?) самодержавия, намекает на возможность восстания и готов поддержать его даже при неизбежности поражения.

Его производят в фельдфебели, назначают камер-пажом. А он восторгается декабристами. Признается брату, что желает быть «хоть сколько-нибудь полезным». Полезным — народу, революции: «Уметь стрелять из штуцера, может быть, пригодится когда-нибудь, не правда ли?» Готов ехать куда угодно, хотя бы и на Амур, а «по первым симптомам — можно прискакать».

Мысль его рождена острыми переживаниями, а не сухими умозаключениями. Он ощущает «сверх-Я» — народ и как бы мыслит его разумением, расширяя пределы своей личности и своего познания. Работа мысли — не игра, но возможность «быть хоть сколько-нибудь полезным».

На совет брата «не признавать ничего святым» Петр не отозвался. В сфере мысли он и без того следовал этому принципу; даже привычную с детства идею Бога отклонил, не находя ей научных подтверждений. А все-таки святыни для него оставались. Вера в идеалы свободы, добра и справедливости была для него руководством к жизни.

Он часто бывает в Зимнем дворце. Сопровождает царя. На церемониях шествует сразу же за царской четой. Для него Александр II — Освободитель. В корпусе Петр — лучший ученик. Царь ему благоволит. Осталось только подождать несколько лет, а там…

«Противная будет жизнь в кругу этих личностей, противно прозябание». Так пишет он. И решает ехать в наи-возможнейшую глушь: в Амурское казачье войско. Вопреки воле отца (карьеру-то загубишь!). Вопреки мнению чтимого брата (подобное путешествие — блажь; неизбежно последует скорое разочарование и распад личности, — «мне чутье говорит»).

Путешественник, ученый, революционер

…Многие молодые люди мечтают о яркой незаурядной жизни. Но смиряются перед мнением доброжелателей, выбирают привычные пути жизни, предпочитают выгадывать, а значит — совершать сделку с совестью. Для Петра Кропоткина это было невозможно.

За пять лет службы в Сибири Кропоткин проехал верхом в повозке, проплыл в лодке или прошел пешком в общей сложности более 70 тысяч километров. Он стал первым исследователем обширнейших регионов Восточной Сибири и Дальнего Востока, обнаруживая следы великих оледенений в этих краях, открыл группы недавно действовавших вулканов, чем опроверг веками господствовавшее мнение о непременной связи вулканов с морскими побережьями. Он смог обнаружить закономерности в строении и расположении горных систем Восточной Сибири, тогда как до него на этот счет бытовали бездоказательные догадки.

Важно отметить еще одно его великое достижение. За эти годы напряженных исследований и преодоления тягот и опасностей он завершил самосоздание своей личности, закалив характер и укрепив убеждения. Он сделал выбор, определивший его дальнейшую жизнь: решил стать революционером.

Одним из памятных событий в его судьбе оказалось пребывание в Якутске и на Ленских золотых приисках, — в центре «маслопузного владычества», по его выражению. Он замечал и остро переживал то, что ускользало от взгляда большинства путешественников: страшные условия работы и угарного «отдыха» на приисках, жестокую и алчную эксплуатацию, «порабощение рабочего капиталом».

В юности Кропоткин верил в благодетельность для России свержения или ограничения самодержавия и пути капиталистического развития на манер западноевропейских держав. И вот его запись, сделанная в витимской тайге: «На подрыв капитала надо бы употребить силы».

После Сибири он посещает имение Никольское, Москву, Петербург. И везде с негодованием видит (теперь — видит, прежде привычно не замечал) барство и рабство. Опять попал «в этот подлый круг; все глаза выпучили, как это сам умывался, сам сапоги снял». А высшее холопство — среди высокой знати. Не это ли всё — признаки близких революционных перемен: новые люди, идеи, новый строй жизни разрывают изнутри закостенелую и прогнившую государственную машину…

Трудно сказать, каким образом это произошло. Именно в таежной глухомани, в сибирском раздолье, проникнувшись жизнью природы, Кропоткин стал непримиримым врагом любых форм угнетения человека, ограничения его свободы, прежде всего свободы мысли и духа. А ведь раньше сам Александр II, уже начавший испытывать тревогу за свою жизнь, увидев в пустой полутемной зале возле себя верного камер-пажа Кропоткина, сказал: «Ты здесь — молодец!»

Петр решил стать революционером вовсе не потому, что считал себя в чем-то обделенным, напротив, он сам отказался от придворной, а затем и военной службы и карьеры, от обеспеченной комфортной жизни. Он даже преодолел недолгое, но сильное увлечение дочерью богатого помещика — соседа по родовому имению.