Анархисты

Постепенно Соломин наладил хозяйство. Он сам от себя не ожидал, что у него хватит воли прожить столько времени на свободе. «И это только начало! – радовался он. – Дальше – больше, скоро я смогу совсем от нее, проклятой, освободиться. Господи, как же хорошо сознавать, что мир прекрасен, что он есть источник силы, что вокруг все пронизано божественным духом – вот эти деревья, трава, река, облака…» Но как только Соломин вспоминал, что оставленная им Катя не способна испытать то, что испытывает сейчас он, все смеркалось вокруг…

Капелкин подвез ему, как обещал, вишневых веток, каменной соли, пшеницы, риса, гречки, овса – по мешочку, обучил свивать верши, показал, как их ставить. Вместе они установили плетень: вбили в речное дно четыре слеги, нарезали прутья и после ныряли по очереди, плотно переплетая ивой шесты. Два дня Соломин сыпал под плетень моченую пшеницу с овсом, замешанными с глиной, приваживал рыбу. А после – пошла рыбалка! Поплавок стоял за плетнем неподвижно, поклевка была ясная, рыбу он, как Иван Ильич велел, не закармливал, держал подачками впроголодь. И только успевал куканы над коптильней подвязывать.

Соломин уже жалел, что никак не наладит режим, чтобы заняться эскизами. Но рыбалка помогла ему собраться с мыслями. Он ловил рыбу с чувством, что из непрозрачной глубины реки, которую сравнивал с подсознанием, может выловить особенную рыбу – причину своей боли. И он ждал эту большую особенную рыбу. Она представлялась ему в виде огромного замшелого, покрытого пиявками сома. И в один из вечеров Соломин, таясь от самого себя, поставил на ночь донку, на сомовий крючок которой насадил под спинной плавник плотву. Но сом не шел, и Соломин стал забывать обновлять живца.

Как-то на рассвете он вышел на реку, умылся, но еще не начинал рыбачить и смотрел спросонья на водную гладь. Царила вокруг особенная предутренняя тишина, только иволга в тальнике стала было распеваться своим сильным посвистом, но скоро смолкла. Река гладью шла под тонкой дымкой. И вдруг Соломину показалось, будто бы в отражении неба проступило женское лицо. Светлая улыбка плыла, относилась течением к середине русла, и вот уже проступила нагота плеч, груди, бедер, смыкавшихся влекущей тягой в лоно, – и он кинулся в реку, бешеным кролем разбивая гладь: не настичь, но рассыпать в брызги наваждение…

Лес вокруг Соломина рос и изменялся – жил, замещая воображение. За день поднималась на полвершка трава, утаивая оставленные утром на виду предметы. С каждой зарей распускались новые цветы, чуть менялись запахи, оттенки света, заливавшего на рассвете сосновую колоннаду. Вокруг хвойного муравейника менялся узор муравьиных трасс. Соломину нравилось поить шмелей кувшинковым нектаром, замыкая гудение мохнатых увальней в белоснежную атласную темницу; побуянив, побасив, они затихали, упоенно катаясь на просвет по росистому ковру тычинок, и после вылетали, едва сумев разлепить и просушить крылышки.

Соломин давно шел по следу Левитана, искал его сакральные точки зрения, loci amoeni. Он стал строить свою мастерскую так, чтобы в каждом высоком окне стоял пейзаж: заглохший сад, обломанная грозой старая липа, показавшая тыквенно-желтую сердцевину ствола; косогор, с которого ярусы противоположного берега высятся протяжно, подобно органным октавным ступеням. Весной в момент вскрытия реки ото льда по этому косогору гулял раскатисто пушечный грохот, доносился вкрадчивый шелест шуги и треск сталкивающихся льдин. Если вглядеться, различались крыши Высокого.