Анархисты

Катя хотела рассказать Ирине Владимировне о том, как вчера, когда она возвращалась с реки, встретила Турчина и как согласилась с ним прокатиться на лодке послушать последнюю, еще не улетевшую на Гибралтар иволгу. Они долго искали птицу в тальнике и наконец нашли по пронзительной трели, и Катя озябла на реке, и Турчин отдал ей куртку и обнял. Ей с ним было интересно, и вернулась она домой за полночь; и хотела еще сказать, что сколь бы ни чувствовала она себя виноватой и обязанной перед Соломиным, все равно сил нет у нее с ним быть… Она хотела во всем этом покаяться Ирине Владимировне, но волна ненависти к себе снова захлестнула ее, и стало совсем невыносимо.

– Свалю я, – сказала она. – Всем от этого только лучше станет.

– В Москве тебе точно каюк. От Соломина ни на шаг не отходи. Что делать тебе в Москве? На вокзалах мыкаться? По рукам пойдешь.

Катя помолчала и вдруг спросила:

– А в пещеру сходим?

– Непременно, милая. Обязательно сходим. Дай вот Пашечке день рождения справлю, тогда и соберемся.

– Тяжело там идти? На ту сторону…

– Тяжко, милая. Тяжко там идти, но не тяжелей, чем живется… В пещере и завалы есть – сквозь них протиснуться надо, а кое-где и поднырнуть нужно будет. Девки болезные, кто в эту пещеру исцеляться ходил, те с собой бычьи пузыри брали.

– Это еще зачем?

– Раньше-то аквалангов не было. Свежий пузырь, только что из туши, надуваешь и под подол или в обнимку. Нырнула, и, когда воздух в легких закончится, пузырь этот и продышаться даст, и на плаву удержит…

– Я с матерью помирюсь, – сказала, помолчав, Катя. – Учиться пойду.

– С мамкой родной никогда не поздно замириться. Только она тебе не в помощь. Соломин – вот твоя пристань. Мать твоя сама еле концы с концами сводит. Никуда тебе нельзя отсюда. Учиться можешь у Соломина. Он много знает. К докторам нашим санитаркой устроит. Глаза боятся, руки делают… Ладно, пойду я. Завтра приходи ко мне, обмозгуем как и что, план действий составим. Угощу тебя вкусненьким. Ну давай, милка.

Учительница приобняла Катю, чмокнула ее в висок и пошла через опустевшее футбольное поле.

Катя вернулась домой, вошла в комнату и стала ожесточенно убирать разбросанные вещи, раскрыла шкаф и снова разрыдалась, кинулась на кровать. Ее колотил озноб, она натянула на себя еще одну майку, надела штормовку, но все равно не могла согреться и, завернувшись в плед, спустилась вниз, в комнату к Соломину, где надела его свитер, вернулась к себе и залезла в постель.

Ей удалось забыться, и приснилось, как некие механизмы рождали гигантские полупрозрачные скорлупы, из которых вылуплялись нетопыри. Соломин поднялся к ней, когда Катя сквозь сон отбивалась от ударявших в нее с лету птеродактилей. Он склонился над ней и дотронулся до мокрого лба, до щеки. Она приоткрыла глаза и потянулась губами к его руке.

– Я грязная, – сказала она, поцеловав ему ладонь. – Мне жить нельзя. – Вытянула руку из-под одеял и приложила свой палец к губам. – У таможни дозу возьми, – прошептала она. – Подыхаю…

Соломин не шевелился. Он сидел на кровати и держал руку на ее холодном мокром лбу, убирал кончиками пальцев налипшие на него волосы.

…Очередной прыжок летучего гада достиг цели, и, погружая ее лицо в горячую вонючую пасть, нетопырь обхватил ее тело режущими перепончатыми крыльями.

…Соломин сел в машину и скоро подъехал к дому Калинина. Накрапывал дождь, и дворники, поскрипывая, проясняли часть раскисшего луга и начало леса, выхваченные светом фар. В доме Калинина погас свет. Соломин выключил фары. Не заглушая мотора, он вынул из бардачка пистолет, завернутый в старый Катин свитер, и вышел из машины. Подойдя к калитке, вздрогнул, услышав, как громыхнула цепь и собака с громовым лаем ударилась в забор. Он постоял в раздумье, так и не развернув оружие, и, когда над крыльцом зажглась лампа, сел в машину и нажал на газ. «Куда уж теперь. Отчалил пароход. Теперь только вплавь».

Когда он вернулся, Катя металась в постели. Обхватив изо всех сил колени, мычала сквозь стиснутые зубы. Соломин дал ей транквилизатор, постелил себе на полу и долго не мог заснуть, представляя, что плывет в северных водах в трюме корабля, связанный по рукам и ногам, а на палубе пластают только что загарпуненного, еще живого кита. Туша лоснится, кровь брызжет, всюду липко, и Турчин двуручным тесаком с хрустом вспарывает белесую брюшину и прислушивается, как чавкает клапаном огромное дымящееся сердце…

Утром Дубровин, еще заспанный, с бледным припухшим лицом и погасшей вонючей трубкой, вышел от Кати. Стоявший у двери Соломин вопросительно поднял брови.

– Абстиненция. Жестокая. Похоже, что метадоновая… Во всяком случае, уколов на венах нет. Кто-то ее надоумил самостоятельно лечиться. Метадон, кокаин. Если у тебя хватит мужества, я бы советовал ее обездвижить.

– Наталье звонил? – спросил Соломин. – Даст денег?

– Милый мой… Звонил… Правда, по другому поводу. Она в Англии, вернется в субботу, – вполголоса сказал Дубровин. – Но я говорил тебе… Маловероятно.

– Обмани ее, – резко сказал Соломин.

– Как ты себе это представляешь? – напряженно спросил Дубровин.