Анархисты

Когда отгремел фейерверк и многие поднялись в дом, чтобы сесть за столы, Катя взобралась на парапет, оттуда на льва и, обняв его, допила коньяк. Внизу у жаровни священник срезал с обглоданного барана кусочки. Дубровин слил коньяк из нескольких бокалов в один и подошел к нему. Соломин в кресле задумчиво смотрел вверх – на звезды и пляшущие язычки пламени на раскаленной горелке. Турчин, скрестив руки и присев на перила балюстрады, глазел на безлунный горизонт и думал о том, что ночь сегодня снова будет без сна, потому что Пеньков, хозяин избы, у которого он снимал половину, опять проснется среди ночи и, пока не похмелится, станет кашлять, кричать и ловить несуществующих кошек. На опустевшей террасе официанты прибирали посуду и сворачивали жаровни. Лампы потускнели, и темень над обрывом сгустилась, но, когда глаза привыкли, стала прозрачней и глубже. На той стороне реки чернел лес, среди звезд, мигая, полз самолетный маячок; из-за леса показалась огромная розоватая луна, и, когда внизу прошла моторка без огней, у противоположного берега зарябила вода, а треск мотора еще долго стихал в хрустальном воздухе. Отец Евмений рассеянно ходил по террасе меж столов и помогал Дубровину искать корзину с рыбой, которую Шиленский куда-то брезгливо задвинул сразу же после вручения, – зачем пропадать добру? Он остановился над обрывом и оглянулся на дом, вознесенный в шаре света; оттуда доносился Вивальди, звон посуды, ропот тех, кто вышел покурить.

«Как страшно, – подумал священник. – Река подле этого утеса течет десятки, может быть, сотни тысяч лет. Звезды светят над ней из глубины миллионолетий. Жизнь человечества – поденка, упавшая в реку. Но только человек способен увидеть красоту созвездий, реки. Господь видит людскими глазами. Только в человеческих глазах река способна отразиться…»

Два работника привели из конюшни оседланных лошадей и остановились у входа в парк на дорожке. Оттого что свет фонарей едва достигал их, нельзя было рассмотреть рабочих и лошадей всех сразу, а видны были то тщательно заплетенная грива гнедой, то короткая щетка серой лошади. Вдруг обнаружилось, что один из работников – миловидная женщина, одетая в жокейский костюм и кепи, а другой – сухопарый, с мелкими чертами лица парень. Они о чем-то спорили; при этом она похлопывала нервно плеткой по голенищу, он разводил руками. Лошадь его кивала головой и, позвякивая удилами, натягивала уздечку. Внезапно зазвонил мобильный телефон, и девушка, выслушав, сказала: «Хорошо, Валерий Аркадьевич». – «Отбой?» – спросил ее спутник. «Возвращаемся». Они вскочили в седла и галопом понеслись по аллее; попадая на камни, копыта цокали, как кастаньеты; наконец стук их стал глуше, пропал… И отец Евмений вспомнил, как он мальчишкой мечтал покататься на лошади. Он жил в дальнем подмосковном городишке, по которому, случалось, вечером проносились конокрады – парни лет четырнадцати, уводившие совхозных коней. Грохот копыт по асфальту пронзал затихшие к вечеру окраины. Все, кто был во дворе, выбегали, страшась, на дорогу, чтобы поглядеть в спины всадникам. Именно тогда он понял, что лошадь – демоническое существо, и всадник без головы Майн Рида, оседлавший мустанга, потом подтвердил это впечатление…

– Батюшка, как успехи? – послышался голос Дубровина.

– Да что-то не видать вашей рыбы, – отозвался отец Евмений, углубляясь в поиски, но скоро снова забыл о корзине, представляя то, о чем рассказывал сегодня Турчин. Оказывается, олуши с Игарки поклоняются явлению природы, которое называется гладь. Гладь – это совершенное безветрие, когда река стоит без морщинки, и легкий туман стелется над ней, и замирает всё – человек и зверь, птицы и растения; всё сокрыто абсолютной тишиной и недвижностью, называемой гладью. Когда гладь наступает, человеку запрещено двигаться. Пешие останавливаются и становятся на колени, а кто на реке – глушат лодочные моторы и пристают к берегу, чтобы тоже стать на колени. Пока не минет гладь – поднимется ли ветерок или птица крикнет и просквозит туманную толщу, – человек не должен обронить ни слова. Такое поведение во время глади почитается у олушей за молитву. «Как красив и загадочен этот обычай! Соломина можно понять, когда он ищет Бога в безлюдье… А еще, – подумал отец Евмений, – хорошо бы на Игарке построить храм…»

Калинин и знакомый его – присутствовавший среди гостей мэр Весьегожска Лодыгин, плечистый, стриженный ежиком, – спустились выкурить по сигаре. Калинин поискал по карманам перочинный нож, чтобы отрезать кончик сигары, а Лодыгин отправился за гильотинкой в большой дом. В это время от реки по лестнице поднялась Катя и остановилась в павильоне, чтобы отдышаться и вглядеться в речную мглу.

– Как живешь? – спросил Калинин, подходя к ней и бросая зажженную спичку; он затянулся и сплюнул крошку табака.

– Нормально.

– А я думал, пресно, – сказал Калинин, выпуская дым и щуря глаза.

– Кому пресно, а кому и сытно, – сказала Катя, немного помолчав и оглядываясь, не спускается ли обратно Лодыгин.

– Слыхала? На сто косарей свадебку закатили.