Анастасия (сборник)

– Ну что же, прощай, царь, – сказал халдей. – Нового не добавить, а сказанного не изменить.

Следуя за его ладонью, лоскут мрака отделился от стены черного тумана, халдей завернулся в него, как в плащ, прощально поднял руку и растаял. За воротами нарастал торжествующий рев, мир состоял из монотонных ударов стенобитных машин и треска пламени. Жизнь утекала, как песок сквозь пальцы, и, как ни странно, не было обычных в таких случаях мыслей: что хорошо бы повернуть время вспять и начать все сначала, по-иному…

Вбежал придворный с рассеченной щекой, в пластинах его панциря застряли наконечники стрел с наспех обломанными древками.

– Все, царь, – сказал он, задыхаясь. – Ворота сейчас рухнут. На коней!

Тезей смотрел на него и не видел. Все, что могло гореть, отгорело, все, что могло болеть, отболело, и не оставалось ничего, ради чего следовало бы жить. Он даже и не уверен был, что жив, – кажется, он погиб тридцать лет назад в огромном и мрачном сером здании, в длинных, как века, и запутанных, как судьбы, коридорах.

– Иди, – сказал Тезей. – Прощай.

Придворный понял и не собирался тратить время на уговоры.

– Я верно служил тебе, но я хочу жить. Прощай.

Вот и все, он уходит, поворачиваются и спешат следом безмолвные гоплиты, и затихает вдали едва различимый в шуме осады гром копыт. Тезей остался один, совсем один, как тот, в Лабиринте, тридцать лет назад, в одно сливаются прошлое и будущее, и настоящее есть следствие прошлого, а прошлое могло быть другим.

Пылающие ворота рухнули с печальным скрежетом, по ним, обжигая ноги и не замечая этого, пробежали люди, мир был солнечным и шумным, и перед глазами впервые за много лет встало воспоминание детства – шкура Немейского льва, которой из всех мальчишек, игравших тогда во дворе, не испугался он один. И тут же растаяло, его спугнул, как птицу, непреклонный голос:

– Царь Тезей, народ Афин приговорил тебя к смерти.

В дверном проеме сверкали мечи и наконечники копий.

И Тезей, царь Афин, победитель Минотавра, пошел навстречу этому двинувшемуся к нему острому сверканию, пошел быстро, торопливо.

1978–1984

Провинциальная хроника начала осени

Время, когда мы на ощупь

Растем, немилосердно…

Р. Рождественский

ПРЕДИСЛОВИЕ

Признаться, автор не рассчитывал возвращаться после «Лабиринта» к героям древнегреческих мифов. Но чем больше погружаешься в сказания Эллады, тем больше обнаруживаешь там проблем, выходящих далеко за узкие пространственно-временные рамки.

Хотелось бы предупредить читателя о следующем. Первое: «Провинциальная хроника начала осени» никоим образом не является продолжением «Лабиринта», и рассматривать ее следует так, словно «Лабиринта» не существовало. Второе: Тезей из «Лабиринта» и Тезей из «Хроники» – абсолютно разные люди, два варианта человеческой судьбы. Третье: как и предыдущая повесть, «Хроника» – не более чем измышление автора. Ничего подобного в действительности не происходило.

Впрочем, как знать…

1. СТАРЫЙ КОРАБЛЬ НА БЕРЕГУ

Был месяц пюанепсион, месяц начала осени, ожидания дождей и смутных предчувствий каких-то перемен. Неясные надежды порой питают многих при смене времен года, заставляют верить в то, что вслед за полосой неудач обязательно приходит успех, что существует где-то сияющая и непреложная высшая справедливость и ее преданные, неподкупные служители, оделяющие каждого счастьем или горем сообразно делам и помыслам. И нужно лишь подождать, когда в вышине, в непостижимом отдалении от будней и несовершенства рода человеческого, скрипнет стилос, колыхнется чаша весов и настанет твоя очередь на долю удачи, радости и счастья, будет указан путь и убраны с дороги колючие кусты.

Плохо только, что в обычной жизни довольно быстро убеждаешься – высшая сила отнюдь не торопится вмешиваться в жизнь и никак не напоминает о себе: при вдумчивом рассмотрении становится ясно, что ее роль выполняют твои и чужие поступки, слова, дела. Майон привык к своим мыслям, они давно уже не пугали. Впрочем, сейчас для философствования просто-напросто не оставалось времени: в двух шагах отсюда дышало море, и песок не потерял еще дневного тепла, и небо было в крупных белых звездах, и маленькая теплая ладонь Ниды замерла в его руке. Он мог, да и должен был отрешиться от всех дневных забот и дел. Забыть, что сплошь и рядом ты, как слагатель стихов, поэт, рапсод, аэд (сколько выдумали слов, и ни одно, если разобраться, не исчерпывает всего и не проникает в сущность!), не принадлежишь самому себе. Ты должен делать что-то, чего зачастую не хочешь, обязан поступить так, а не иначе, ты – не только ты, есть еще и двойник, существующий как бы отдельно и независимо от тебя. И ты постепенно смиряешься с этим, ты знаешь, что иначе нельзя, но это не означает, что такое положение не волнует, не беспокоит, не мучает.