Анастасия. Вся нежность века

Одна только болонка свирепеет, рвется из рук и заливается лаем на солдат.

* * *

Позже мы можем увидеть эту шляпку на одной из садовых скульптур, мокнущую под дождем.

Осень 1917 года Письмо солдата

На простом столе с голой деревянной столешницей в сплющенной снарядной гильзе теплится фитилек. Приблизив лицо к огню, сидит пожилая женщина, почти старуха. Одета она в темное, более чем скромно, на голове давно потерявший вид заношенный платок, повязанный, однако, с некоторой претензией, скорее по-мещански, чем по-деревенски. Рядом в блюдечке – кусочек серого черствого хлеба. Старческая рука время от времени отщипывает крошки и бережно подносит их ко рту.

По лицу женщины текут умильные слезы – она читает письмо от сына.

* * *

«Дорогая мамаша Клавдия Тимофеевна! Пишет ваш сын Василий из революционного города Петрограда, из самого царского логова. Могли вы подумать, дорогая мамаша, что ваш Васяня будет запросто квартировать в царских покоях, есть-пить из царской посуды, в ихних постелях почивать? Вот как может возвысить человека наша пролетарская революция! И запросто, вот как вас, например, мог я наблюдать их царскую жизнь и буржуйские их обычаи. И если не брать во внимание их роскошества, то, оказывается, маменька, цари, они почти как люди, вроде, извините, даже нас с вами. Видел давеча, как царица, вся такая гордая из себя, плакала за своим сыном Алексеем, оказывается, он у них болезный, вроде калеки, на руках носят. А матери, известно, горе.

А царь-то, самодержец всея, – и вовсе ничего важного. К примеру, наш ротный и то голосом куда внушительнее вышел, и собой гораздее. И царевен видел, совсем вблизи, со всеми их конопушками, все равно как наших девок деревенских, да наши-то покрасивше будут и телеснее. Только и виду в царевнах этих, что платья да шляпки, а так – мнительность одна и субтильность.

Собачонка у них есть для забавы, беленькая, никчемная, совсем как пушинка, а сама такая сволочь, давеча меня за палец цапнула, а пальнуть в нее не моги, мы теперь – революционная охрана. Палец у меня начал пухнуть, товарищи смеяться стали – мол, такое тебе боевое ранение от царизма вышло. Так вы не поверите, маменька, сама царевна, младшенькая ихняя, Анастасия, совсем еще дитя дитем, так сама она палец перевязывать стала да мази прикладывать, и пошло мне тут облегчение.

А еще, мамаша, хочу перед вами погордиться, что не затерялся ваш Васяня среди этого баламутства, начальство усердие мое и ум приметило, и имею я теперь особое ото всех задание, ежели мне что не по нраву или подозрительным скажется, тайно докладывать свои соображения прямиком до самого высокого начальства. Смекаете, каким человеком ваш сын сделался? То-то же. Теперь этот лапоть деревенский, мельников сын Егорка, только попробуй что супротив нас сказать, – враз упеку куда надо.

И свое положение, мамаша, вы теперь не роняйте там перед всякими, а гордо себя несите, потому как сын ваш, Василий Петрович Завертаев, при больших делах теперь состоит, и никакой сволочи теперь не позволено. Прямо так всем и скажите. Обещались мне, что как только с этими царями всякими разберемся, направить на учебу по сыскному делу, чтоб шло мне повышение по службе большое. И тут я со всем своим пониманием, потому как учиться мне страсть охота.

Засим желаю вам долго здравствовать, любезная моя мамаша. И молитесь за меня, коли уж такой мне фарт пошел.

Горячо любящий вас сын Василий Петрович Завертаев, сознательный солдат революции».

Осень 1917 года. Сибирь Гроздь рябины

Ясный солнечный денек, золотая осень в Зауралье. Панорама прекрасного осеннего пейзажа. Маленькой точкой движется царский поезд из трех вагонов. С высоты птичьего полета он похож на яркую красивую игрушку.

В отдалении за поездом, параллельно колее, стараясь не отстать, идет на рысях отряд всадников. Издали их не рассмотреть, фигурки, точно игрушечные, только угадываются.

От паровоза отделяются клубы белоснежного дыма и стелются вдоль полотна. Когда дым рассеивается, мы видим, что состав, пыхтя, останавливается что называется в чистом поле. Теперь весь состав виден сбоку. На выкрашенных синим, но уже далеко не новых, с облупившейся краской, вагонах – золотые царские гербы с двуглавым орлом. Окна в основном зашторены, но кое-где мелькнет и скроется любопытное женское лицо.

Поначалу ничего не происходит. Но вот открываются двери в двух последних вагонах, опускаются подножки, и на насыпь спрыгивают солдаты. Старший из конвоя подходит к первому вагону, ему открывают изнутри, и он исчезает в тамбуре. Вскоре на насыпь спрыгивают конвойные из царского вагона, с ними старший.

На подножке показывается Николай. Ввиду теплого дня на нем все та же военная гимнастерка. Заметно, что за минувшее время у него сильно поседели виски. Он глубоко вдыхает чистый воздух, расправляет портупею. И возвращается в вагон.