Анастасия. Вся нежность века

– Егорычев, ваше величество.

– Да, да, я помню, помню, господин Егорычев. Но располагаете ли вы достаточными средствами, чтобы обеспечить достойным образом… мадам Егорычеву? Хотя я сейчас и чрезвычайно стеснена, но, ценя вашу преданность и деликатность…

– Ваше величество, мы намерены вести скромную, незаметную жизнь, приличествующую нашему невысокому положению. По крайней мере, на первых порах. Для этого у нас средств достанет.

– И тут вы обо всем позаботились… Пожалуй, в нынешних обстоятельствах даже для родной внучки я бы не желала лучшей судьбы. О, если бы… – царица умолкает на полуслове и вновь отворачивает лицо.

– Вы слишком снисходительны к простому негоцианту, ваше величество.

– Вы правы, с годами я становлюсь излишне сентиментальной. Недостаток, непростительный для государей… Прощайте, Алексей Петрович, – царица поворачивается к Егорычеву, но не подает руки. – И простите мне мою невольную слабость. Вы напомнили мне о несчастной участи моей семьи.

Она вновь откидывает портьеру и смотрит в зал.

– Кстати, бриллиантовый аграф у нее на плече – откуда он? – внезапно оживляясь, с лукавством, сквозящим в голосе, спрашивает царица.

– Что вы, какие бриллианты! Искусная подделка, не более! – в тон ей восклицает Егорычев. – Это подарок ее бабушки, ваше величество. Он ей очень дорог, как память.

– О да! В наше время умели делать подделки – не отличишь! – с гордостью в голосе соглашается царица.

– Идите же к ней, с Богом. Она ждет, – со вздохом отпускает его царица.

Она не подает ему руки для поцелуя и сразу отворачивается от Егорычева.

Он по-военному щелкает каблуками и быстро спускается вниз в залу.

* * *

Во время нелегкого разговора Мария Федоровна держалась прямо и несколько надменно, как и полагается особе императорской фамилии. Веер в ее судорожно сжатой руке был закрыт и неподвижен. Сейчас, когда Егорычев ушел, она еще некоторое время стоит за портьерой, наблюдая за происходящим в зале, прикрыв лицо резным веером из пожелтевшей от старости слоновой кости…

Когда она отходит в глубь комнаты и опускает веер, становится видно, что это просто высокая ссохшаяся старуха с глазами, полными слез.

* * *

Очень скоро она вновь овладевает собой, и мы уже слышим ее резкий властный голос из глубины комнаты:

– И впредь, прошу вас, господа, избавьте меня от подобных сцен. Поверьте, мне они нелегко даются. Всякий раз загораться надеждой и всякий раз – такое разочарование. Не стоит заблуждаться, будто большевики способны упустить кого-то из своих лап, особенно если речь идет о наследниках царской фамилии. Больше ни о каких самозванках я и слышать не хочу. Пощадите мое старое сердце!

Теперь в глубине комнаты мы видим пожилую даму и высокого седого мужчину в генеральском мундире, которому адресуется гневная тирада императрицы.

– Понимаю, ваше величество. Но Комитет защиты Отечества, коий я имею честь…

Царица тотчас обрывает его:

– Что мне за дело до ваших комитетов! И вообще до всех ваших ряженых заговорщиков. Оставьте меня в покое!

Она резко направляется к выходу и, нарочно не замечая разгневавших ее сопровождающих, повелительно обращается неизвестно к кому:

– Уведите же меня отсюда! Уведите поскорее!

* * *

Оставленный на страже у дверей молодцеватый капитан поспешно отскакивает в сторону, чтобы пропустить быстро шагающую рассерженную царицу и семенящих за ней генерала с пожилой дамой.

* * *

Васяня, покинув свой наблюдательный пост, спускается в большой зал и подходит к столику, за которым расположились не замеченные нами ранее Багаридзе с неизменной мадам Сазоновой. Видимо, они появились, пока Егорычев был наверху у царицы.

– Ну ты и вырядился! Сколько тебе говорить, здесь Париж все-таки, а не Хохлома, – отчитывает его капитан.

– Вестимо, не Хохлома… – с сожалением вздыхает Васяня.

– Еще бы семечек взял!

– Так где их возьмешь, кругом Париж, лягушки эти… Тьфу! – Васяня делает вид, что сплевывает в сторону.

– Оставь, темнота деревенская. Ну, что там было?

Капитан, что-то быстро сказав своей даме и на всякий случай показав ей в улыбке крупные хищные зубы, встает и отводит Васяню немного в сторону.

– Не томи! Ну что старуха?

– Не признала старуха. Видеть не захотела.

– А он что, какие доказательства выставил? Денег с нее требовал?

– Да не понял я ничего по-ихнему. Брошечку вроде старуха признала, что у Настасьи на плече сейчас. Так ведь… что брошка? Таких цацек на каждую мамзель можно по десятку навешать. Вот царица и запираться стала: не признаю, говорит, никакой Анастасьи и вас, князь, тоже не признаю. Такой у нее разговор.

– Да, крепкая попалась старуха. Та еще закалка. Вот она, настоящая порода, Василий! – поучительно рассуждает Багаридзе, постукивая длинным ногтем по серебряному портсигару.

– Так что порода? Это господа все породой меряются. А нам породы не положено.

– Ладно, не очень-то нам и нужны старухины переживания, – продолжает свои рассуждения Багаридзе. – Так даже лучше: раз не признала, значит, как бы и не Анастасия вовсе, а всего лишь Егорычева какая-то. Мы свое дело сделаем – и шуму не будет. Так оно точно лучше, пожалуй.