Анатэма

Хессин (в смущении). Не знаю. Разве можно построить такой большой дворец?

Странник (убежденно). Можно. И правда ли, что он хочет отнять силу у богатых и оделить ею бедных? (Шепотом.) И взять власть у властвующих, могущество у повелевающих и оделить ими людей, всех поровну, сколько их ни есть на земле?

Хессин. Не знаю. (Робко.) Ты пугаешь меня, старик.

Странник (осторожно озираясь). И правда ли, что он уже послал вестников в Эфиопию к черным людям, чтобы и они готовились к приятию нового царства, потому что и черных людей он хочет оделить наравне с белыми, всем поровну, каждому столько, сколько он пожелает (таинственным шепотом, угрожающе) по справедливости.

На дороге из-за поворота показывается Давид Лейзер, идущий медленно; в правой руке у него посох, под левую же руку его почтительно поддерживает Анатэма. Среди ожидающих волнение и тревога: музыканты бросаются к своим инструментам, женщины торопливо собирают играющих детей. Крики: идет! идет!

– зовы: Мойше, Петя, Сарра.

Старик. И правда ли…

Хессин. Спроси его. Вот он идет сам.

Увидев толпу, Анатэма останавливает задумавшегося Давида и широким, торжествующим жестом указывает на ожидающих. Так некоторое время стоят они:

Давид с закинутою назад седою головой и прижавшийся к нему Анатэма; приблизив лицо свое к лицу Давида, Анатэма что-то горячо шепчет ему и продолжает указывать левою рукою. Отчаянно метавшийся Лейбке собрал наконец свой оркестр, и тот разражается диким разноголосым тушем, пестрым и веселым, как развевающиеся цветные лоскутья. Веселые крики, смех, дети лезут вперед, кто-то плачет, многие молитвенно протягивают руку Давиду. И среди хаоса веселых звуков медленно движется Давид. Толпа расступается на пути его, многие бросают ветви и постилают свои одежды, женщины срывают повязки с голов и бросают к его ногам на пыльную дорогу. Так он доходит до Суры, которая, встав, приветствует его с другими женщинами. Музыка смолкает. Но Давид молчит. Смущение.

Что же ты молчишь, Давид? Вот люди, которых ты сделал счастливыми, приветствуют тебя и постилают одежды на твоем пути, ибо велика их любовь и не вмещается в груди радость. Скажи слово – они ждут.

Давид стоит, опустив глаза и обеими руками опершись на посох; лицо его строго и важно. И с тревогою через плечо смотрит на него Анатэма.

Анатэма. Тебя ждут, Давид. Скажи им слово радости и успокой их любовь.

Давид молчит.

Женщина. Что же ты молчишь, Давид? Ты пугаешь нас. Разве ты не Давид, радующий людей?

Анатэма (нетерпеливо). Говори же, Давид. Слово радости ждет их взволнованный слух, и молчанием, подобным немоте камня, ты к земле пригнетаешь их душу. Говори.

Давид (поднимая глаза и строго ими обводя толпу). Зачем эти почести, и шум голосов, и музыка, которая играет так громко? Кому воздаете почести, которых достоин только князь или свершивший великое? Мне ли, старому, бедному человеку, который скоро должен умереть, постилаете одежды на пути?

Что я сделал такое, чтобы заслужить восторг и ликование и слезы безумной радости исторгнуть из глаз? Я дал вам деньги и хлеб – но это деньги всевышнего, от него пришедшие и к нему через вас вернувшиеся. Только то я сделал, что не утаил денег, как вор, и грабителем не стал, как забывающие бога. Так ли я говорю, Нуллюс?

Анатэма. Нет, Давид, не так. Недостойна твоя речь мудрого, и не из уст смиренного исходит она.

Старик. Хлеб без любви, как трава без соли: желудок насыщается, во рту же томление и горькая память.

Давид. Разве я забыл что-нибудь, Нуллюс? Тогда напомни мне, друг: я уже стар, и плохо видят мои глаза, но не музыкантов ли я вижу, скажи, Нуллюс? Не флаги ли, пестрые, как язык сороки, над головой моей? Скажи, Нуллюс.

Анатэма. Ты людей забыл, Давид. Ты детей не видишь, Давид Лейзер.

Давид. Детей?

Женщины с плачем протягивают Давиду своих детей.

Голоса. Благослови моего сына, Давид.

– Коснись моей девочки, Давид.

– Благослови!

– Коснись!

– Коснись!

Давид (поднимая руки к небу). О Ханна и Вениамин, о Рафаил и мой маленький Мойше… (Смотрит вниз и протягивает руки к детям.) О мои маленькие птички, умершие на голых ветвях зимы… О дети, деточки, маленькие деточки… Ну и что же, Нуллюс, разве я не плачу? Разве я не плачу, Нуллюс? Ну – и пусть плачут все. Ну-и пусть играют музыканты, Нуллюс, – я же понял теперь! О деточки, маленькие деточки, я же свое вам дал, я вам дал мое старое сердце, я вам дал печаль и радость мою – не всю ли им душу я отдал, Нуллюс?

Плач и смех, похожий на слезы.