Анатолий Зверев в воспоминаниях современников

В контору — этот, тот — в забой.
Четвёртый — речь толкает…
А у художника — запой:
Профессия такая.

Он пьёт весною и зимой,

Пьёт осенью и летом,
Как это страшно, Боже мой!
Как непонятно это…

Живет, сивухою разя

И матерясь безбожно.
Ему без выпивки нельзя,
Без остального — можно.

Всё ближе роковая мгла.

В горниле будней тряски
Нет ни подруги, ни угла,
Но есть глаза и краски.

Когда судьба уносит нас

К паденьям и победам,
К нему является тот час,
Который нам неведом.

Он перестанет быть шутом

И, не боясь опалы,
Он по холсту размажет то,
Что под руку попало.

Да-да, на холст он нанесёт

Табак, зубную пасту,
Помаду, пепел, охру — всё,
Что под рукой. И баста!

Он будет этот горький мёд

Месить, как тесто месят.
Всё это таинство займёт
Минут, наверно, десять.

Блеснёт забытое винцо…

И среди лиц несметных
Взойдёт бессмертное лицо
Кого-нибудь из смертных.

Года посыплются, как град,

Всему землёй одеться,
Но не лицу. Оно стократ
Переживёт владельца.

Ну, что же… Так тому и быть

От лета и до лета.
А что художник? Будет пить
До нового портрета.

В чужие биться этажи

Нетрезво и недужно…
Нельзя так жить!
Нельзя так жить!
…А может, так и нужно?

ЛАРИСА ПЯТНИЦКАЯ На Грузинке

Многие дни и часы Анатолий Тимофеевич провёл в подвалах Малой Грузинской, 28. Привлекали его подвалы многолюдностью и возможностью встретить родных, знакомых своих — Плавинского, Пятницкого, Малюченко, Немухина, Калинина, да и мало ли кого ещё Бог приведёт на Грузинку. Опять же — выставки. Анатолий Тимофеевич с юности имел пристрастие к музеям и выставкам. А на Грузинке в ту пору (конец 70-х — начало 80-х) выставок хороших было видимо-невидимо. И народец, кроме самих художников, здесь толкался по большей части не так себе, а родственный, с душой. А Тимофеич любил общаться вообще со всякими людьми, а уж с понятливыми — тем более. Часто присаживался Толя на ступеньках у входной двери — особенно если погода позволяла — и приветственно встречал симпатичные ему личности, а таковых было немало. Приветствия начинались обычно довольно просто: «Хотите, я вас нарисую? Портрет ваш пойдёт в вечность, а мне нужна конечность — наличность в виде килечки и водочки с пивцом — три рубля». Многие обыватели шарахались от простоты слога и души великого художника, но находились и такие, что притормаживали, за что и вознаграждались шедевром по сходной цене.

Девиц-аппаратчиц, снующих деловито по коридорам власти подвалов, Анатолий Тимофеевич Зверев пытался обучить великому искусству рисования, но, видя их полную неспособность к творчеству, успокаивался тем, что сам рисовал их бесчисленные изображения, беря символическую плату — 20 копеек. Хотелось бы увидеть физиономии всех ныне наживающихся на шедеврах Зверева, или даже на подделках под великое имя, когда слышат серые хищники, какие возможности для спекуляций потеряны ими навсегда!

А Тимофеич щедро раздаривал себя всем, кто хоть на миг притормозит деловую прыть возле него и перемолвится словом, а ещё лучше — за пару-тройку рублей закажет собственное изображение. Многие сотни портретов, исполненных на Грузинке, разошлись по всему свету. Кто-то из обладателей шедевров, поди, и не знает, чем владеет!

Выставки доставляли почти наслаждение Тимофеичу, особенно те, где были в экспозиции его работы. Тогда он становился к стенке со своими картинами и с детским тщеславием позировал всем фотодержателям: для него не было разницы между хорошо упакованными профессионалами-фотомастерами и застенчивыми любителями с дешёвенькими «леечками». Тимофеич любил изящную позу и был на редкость талантливой кинофотомоделью. Улыбки, ужимки, повороты-выверты Анатолия Тимофеевича достойны подражания (если такое возможно!) самыми крупными мировыми кинозвёздами.