Анатомия развода

…У них это началось два года назад. Банально началось, в доме отдыха. Он тогда только похоронил мать, был пришиблен смертью. Именно пришиблен, а не потрясен или убит, потому что считал: мать умерла глупо, если не сказать - нарочно. Могла и должна была жить. Не было у нее ничего смертельного. Неловко сказано, если человек все-таки умер, но это была такая парадоксальная правда. Мать умерла потому, что не хотела переезжать со старой квартиры. Они жили вчетвером в крохотной двухкомнатке со всем совмещенным - ванной с уборной, кухни с комнатой, комнаты с комнатой. Есть такие квартиры в первых пятиэтажках Черемушек. Заходишь в пятачок коридора и все вокруг свое видишь сразу. Мать получила эту квартиру в одном из первых домов первых расселений. Ликованию не было предела. В общем понятно - выезжали из семи метров, семи квадратов - ему было тогда чуть за двадцать лет. Великолепно устроились. Он с бабушкой в большой проходной, отец с матерью в маленькой. Вскоре отец умер.

Они поменялись с матерью местами, когда он женился. Анна забеременела, и тут умерла бабушка, а родилась Ленка. Мать говорила: «Заколдованная квартира. В ней могут жить только четыре человека». Вспомнить ту квартиру страшно. Вспомнить! Все на расстоянии вытянутой руки. Мать говорила: «Зажрался! А семь квадратов помнишь?» Конечно, помнил. Но то было совсем другое время - время всеобщей бедности. Тогда просто никто не жил иначе. Нет, наверное, кто-то жил, но это был другой круг. И Анна пришла из перенаселенной комнаты, и у его друзей было так же. И все одновременно стали тогда улучшаться, имелось в виду улучшать жилищные условия. Но ведь нельзя же было вечно благословлять эту двухкомнатную каморку с этой невообразимой ее слышимостью, с этой способностью консервировать навечно все запахи. Как он мечтал уехать из нее, как хотел получить квартиру в старом доме с высокими потолками и большой прихожей. И тут освободилась именно такая. Ему сказали - делай все быстро и запасись всеми справками. Он в три дня собрал все и принес. Справку, что мать строила метрополитен. Что отец воевал и умер, в сущности, от ран. Что у Анны в юности был туберкулез. Что он член Союза журналистов. Что у Ленки аллергия. А мать сказала: не поеду. Это моя квартира. Хочешь, съезжай. Но кто б ему дал трехкомнатную на троих? Ведь вся тонкость была именно в матери. В том, что она строила метрополитен. Дом был наполовину издательский, а наполовину метростроевский, и так получалось кстати. Как они ее уговаривали! Анна даже падала в обморок. Он до сих пор не знает, на самом деле или нарочно. Мать прожила в новой квартире десять месяцев и умерла здоровой. Сердце - норма, давление - норма, желудок, печенка, селезенка - в порядке. Умерла от спазма. Тогда сразу ему казалось, что она сделала ему назло. Глупо, конечно! Так не бывает, но он так чувствовал.

Вика вытащила его из этого состояния. Вика…

– Так мучиться, - сказала она ему, - и разбирать смерть по деталям может только человек, обреченный на бессмертие. Но вам-то, Леша, это ведь не грозит? Ведь вы же смертный? И попробуйте доживите еще до ее возраста.

Боже, как пришлись ему эти слова! Действительно, он ведь тоже умрет, значит, глупо травить себе душу, и он благодарно посмотрел на Вику. И увидел то, что не видел раньше. Тонкую длинную талию, гладкие, не стыдные ноги, узкое лицо, которое на работе казалось ему то ли лисьим, то ли птичьим, а тут обернулось аристократичностью, что ли? Так оно изящно стекало к подбородку, что хотелось провести ладонью по щеке, по шее, чтоб почувствовать, как это она вся сделана - треугольно, а плавно, крепко, изящно. Он до сих пор любит ее гладить. Иногда пальцем ведет от виска до ступни, удивляясь ощущению, что вот-вот она, Вика, кончится, а она бесконечна, ведь от ступни вполне можно возвращаться к виску, и будет то же впечатление слабости и силы, убывания и нарастания.

Сначала она его вернула к жизни. И все. Вы не бессмертны, сказала, и он стал счастливым, что именно таков.

Потом она ему объяснила его самого. Какой он. Скромняга. Трудяга. Симпатяга. Он никогда не думал о себе так. Он считал себя ленивым, у него даже был тезис: добросовестность хороша в меру. Он так шутил, но внутренне на самом деле не понимал энтузиазм, а энтузиастов-общественников вообще терпеть не мог, считал - хуже породы нет. Но, понятно, это только про себя. Вслух этого не скажешь. Открыто говорил только в том случае, если можно было сказать вот так: «А свою непосредственную работу ты сделал как следует?» Когда ему исполнилось сорок лет, сослуживцы выпустили в его честь газету и поверху написали вот эти именно слова. Вика же сказала: «Брось скромничать. На тебе все держится в печатном цехе». Нет, не так: «На вас держится». Тогда они были еще на «вы». Он помнит, как был смущен и обрадован ее словами. Это была очень приятная информация.