Анатомия террора

– Об шкатулку ударился. Проиграл деньги... В шкатулке деньги...

И как в омут ушел.

«Ага, – подумал пристав, – вон оно что: Яблонский – его фамилия, а дело денежное, карточное. Ну и публика! Славный городок наш Санкт-Петербург, какие штуки выкидывают».

– Осмелюсь, ваше благородие... Они не жилец. – Дворник не переступал порога комнаты, оттуда, с порога, указывал пальцем на диван.

– Жилец, не жилец – доктор решит, – рассеянно отозвался пристав.

– Дак не они жилец, ваше благородие, – повторил дворник, – я наших-то приписанных, как своих, – он поднял руку, растопырил пятерню. – Этот не Яблонский, этот к господину Яблонскому приходил, а жить у нас не жил.

– То есть как это «не этот»? А где же этот?

– Кто е знает, ваше благородие.

– Яблонский один проживал?

– Как есть один. Даже чудно.

– И прислугу не держал?

– Лакея держал. Приходящего.

– Где лакей?

– Кто е знает. Должно, вышедши.

– «Вышедши»... – раздражался пристав, мельком подумав, что следователю, черт его дери, давно пора быть на месте происшествия.

Наконец пожаловали полицейский врач и следователь. Пристав с озабоченной и укоризненной миной поднялся им навстречу.

– Прошу, господа. Заждался.

Следователь обиженно взглянул на часы.

– Тридцать пять минут назад, будучи дома, я получил от прокурора предложение о производстве предварительного следствия.

Доктор занялся раненым. В мозгу, поди, не меньше дюжины черепных осколков, потеря крови чудовищная. Гм, феноменально: жизнь теплится, экий могучий организм.

В прихожей позвонили.

– Лакей ихний, – определил дворник. – Пущать али...

– Живо! – сказал пристав. – Давай-ка сюда!

Суворов вернулся из Озерков, куда посылал его Сергей Петрович с запиской к какому-то приятелю. Приятеля этого Петруха не нашел и даже расстроился: бывший унтер исполнительным был. Но барин не велел приходить раньше позднего вечера, и Петруха усладился в буфете.

Едва он вошел, хмель с него слетел, как картуз на ветру. И жаром обдало. Он рухнул на колени, лицо стало нехорошее. Потом он поднялся, перекрестился.

– Кто это? – спросил пристав, указывая на труп.

– Ответьте, пожалуйста, – пригласил следователь.

– И отвечу, господа, – медленно, как бы даже угрожающе произнес бывший жандарм. – Отвечу.... Это есть убиенный их высокоблагородие Георгий Порфирьевич Судейкин.

– Судейкин?!

– Судейкин?!

Лакей не удостоил господ повторением. Пристав и следователь переглянулись.

– Скажите, любезнейший, – мягче прежнего отнесся к Суворову следователь, – вы совершенно уверены?

Лакей кивнул и обратился к приставу:

– Мне спех, ваше благородь, доложить надобно. Порядок знаем-с.

– Угу, это ты правильно, – сказал пристав. – Однако повремени. Вот идем, взгляни-ка.

Теперь уж Суворов не пал на колени и не закрестился – вздохнул длинно и горестно.

– Они завсегда вместе: дядюшка и племянник. Судовский это, Николай Димитрич. – И решительно прибавил: – Боле мне никак нельзя. Побегу к начальству.

Около полуночи Судовского отвезли в ближайшую больницу, в Рождественский лазарет Красного Креста, а пристав и следователь, изучив «место преступления», занялись протоколом.

2

Около полуночи курьерский громыхал далеко от столицы.

В купе сидели двое. Один словно конвоир, другой как арестант. Конвоиры стреляют при попытке к бегству; этот выстрелит при попытке ареста. Арестанты едут из тюрьмы в тюрьму, с этапа на этап; этот ехал из неволи на волю.

Двое в купе молчали. Оба могли бы сказать многое, слишком многое они могли бы сказать друг другу. И потому молчали. Куницкий оглаживал револьвер. Брякнут шпоры, мелькнет голубое – Дегаев получит свою пулю.

Куницкий качался вместе с вагоном. Рядом качался Дегаев. Маленькая ушная раковина. Большая голова. Профиль смазан. Ничего отчетливого, определенного. «Что за наваждение владело нами? Чего мы все стоим, коли нами дирижировал этот?» – думал Куницкий.

Некогда он принял от Дегаева нелегальный кружок в Институте путей сообщения. Восхищался Дегаевым всегда. Теперь презирал, ненавидел. Однако не так, как Лопатин, – свысока и гадливо. И не так, как Якубович, – пылая, едва удерживая рыдания. И не так, как Флеров, – с холодной яростью.

Стась Куницкий простил бы Дегаева. Простил бы, потому что понял бы, окажись Дегаев русским Конрадом Валленродом. Да, простил бы и гибель товарищей, и свою собственную гибель.