Андерсен-Кафе

— Ведь вы, наверное, просто не знаете, Аграфена Ивановна… дело в том, что сын у Валентины умер, — сказала я, ожидая, что Аграфена Ивановна если не посочувствует нашей поэтессе, то хотя бы удивится или взволнуется. Но моя гостья убийственно спокойным тоном произнесла:

— Я знаю. Знаю. А вот мой — не умер!

Она произнесла эту странную фразу с досадой и невыразимой горечью, — так, словно ей обидно было, что её собственный сын по-прежнему жив. Мне показалось, что я ослышалась, или что она сошла с ума. Но вскоре всё разъяснилось:

— Да ведь мучает он меня, Люба. Вот что. Не нужен он мне! Хуже всякой пытки мне мой сын! — скороговоркой выпалила тётя Груша так, словно хотела поскорее избавиться, убежать и от этих слов, и от своих горьких дум. В этом неожиданном признании тёти Груши было столько боли, что я чуть сама не расплакалась. Мне стало жалко мою гостью, несмотря на то, что она произнесла такие страшные, злые слова, — не сына её неведомого, не любимого родной матерью пожалела я, а именно её саму. Мне показалось, что на душе у Аграфены Ивановны не просто темно, а непроглядно, — страшный, холодный мрак царит там.

А потом Аграфена Ивановна рассказала, как её постоянно обижает взрослый сын, и что она ничего с этим не может поделать, и как ей тяжко, невыносимо жить на свете. Рассказала, что уйти из дома ей некуда и не к кому, что стыдно перед людьми и перед самой собой за то, что у неё такой сын. Она воспитывала его одна, муж рано погиб. Чтобы прокормить себя и сына, ей приходилось постоянно подрабатывать, — а значит, ежевечерне отсутствовать дома. Поэтому в детстве сын чаще всего обретался у свекрови тёти Груши, а та невестку не только не любила сама, но ещё и постоянно твердила внуку, что его мать необразованная, неотесанная. Так или иначе, мальчик не научился жалеть свою мать и даже не хотел её замечать. Сначала он просто не обращал внимания на её скорби и болезни, а потом и сам сделался причиной её горьких слёз.

— Вот Люба, поверишь ли, иногда даже жить не хочется! А надо! Ведь правда же, Люба, надо?

— Правда, — сказала я. — Надо.

— А как, Люба? Как жить с этим?

Я не знала, чем её утешить, что посоветовать… Мне показалось, что кое в чём она даже права: её горе и в самом деле больше горя Валентины, у которой умер единственный любимый и заботливый сын, лётчик.

А потом я вспомнила, что там, где люди сами ничего уже не могут поделать, там на помощь приходят святые, — те, кто своё на земле отстрадал, кто получил от Бога благодать помогать таким же страдальцам. Вспомнив об этом, я сказала:

— Пожалуйста, Аграфена Ивановна, если у вас есть такая возможность, если вы хоть немного верите в Бога, — поезжайте в Псково-Печерский монастырь! Говорят, места там святые… Может, вам хоть там немного легче станет? Сначала отпустит ненадолго, а потом всё и вовсе образуется?

Я вопросительно смотрела на тётю Грушу, не зная, как она отнесётся к моим словам. Потому что, при самом беглом, черновом и поверхностном делении — люди, по-моему, делятся не только на добрых и злых, богатых и бедных, умных и глупых, но ещё и на верующих в Бога и на тех, кто в Него не верит. Если тётя Груша относится к последней категории, то мой совет только разозлит её… Но так или иначе, а ничего иного я посоветовать ей не могу.

— А я, Люба, об этом святом месте тоже что-то такое слышала… — задумалась тётя Груша и спросила спокойно, даже с надеждой: — Так ты думаешь, съездить мне в Печоры, святым пожаловаться? Да?

— Ну… раз уж всё равно жаловаться больше некому… — рассуждала я.

— А ты-то, Люба, сама веришь, что эти самые святые могут помочь? Веришь?

— Я верю, — сказала я. Потому что я и в самом деле верю — и в святых и в то, что они могут помочь.

Тётя Груша взглянула на меня, а потом вдруг на мгновенье сокрушенно закрыла лицо руками и сказала:

— Знаешь, Люба, ты прости меня за Валентину. Прости, что я её горю позавидовала! Я, Люба, совсем уже… окаменела! Плохая стала совсем, злая очень, — вот что. А всё равно поеду к святым, в ноги им брошусь, — может, и меня примут? Как думаешь? Может, я как-нибудь немного оттаю там у них… хоть на столечко? А то, как мне с таким каменным сердцем жить, Люба?

И слёзы снова сами собой потекли тонкими струйками по её спокойному лицу. А мне снова так жалко её стало, что я не выдержала и тоже заплакала. И мне тоже нестерпимо захотелось поехать к Псково-Печорским святым, о которых я от кого-то слышала, — тоже поклониться им в ноги и попросить, чтобы моё сердце не черствело и не каменело, а наоборот, жило и пламенело…

…Ну вот, я уже стихами заговорила, в духе нашей поэтессы Валентины.

А потом мы с Аграфеной Ивановной задумались каждый о своём и замолчали. Мысли лезли мне в голову только очень грустные. И тогда мне захотелось как-нибудь прервать этот невесёлый поток, потому что, если мы обе будем сидеть и печалиться, ничего хорошего из этого не выйдет.