Андреевский кавалер

Он примечал на дворах жителей Андреевки разный хлам, вывезенный с базы: вместительные цинковые баки из-под пушечного пороха, обитые сталью крепкие колеса от передков, у одного во дворе даже стоял котел от походной кухни, а крыши у многих были покрыты цинковыми расплющенными коробками из-под патронов.

— Не скажи, — ухмыльнулся Маслов. — Проверяют всех будь здоров! А ненужный хлам те, кто работает на базе, берут только с разрешения начальства. Через проходную ничего не пронесешь… Это у меня так получилось, что родич дежурит в проходной. Не станет же он меня обыскивать! А попадешься — пиши пропало, — стал набивать себе цену Кузьма. — С этим у нас строго. Мало что охранники в четыре глаза смотрят, так уполномоченный НКВД по всем цехам шастает и на проходной часто бывает.

Вода в котелке забурлила, Кузьма достал из брезентового мешочка стеклянную банку с чаем, щедро сыпанул в крутой кипяток и обугленной палкой отодвинул котелок от огня. Затем разлил водку по стаканам, поднял было свой, чтобы чокнуться, но Шмелев и не притронулся.

— Погоди, Кузьма Терентьевич, — со значением сказал он. — Нам нужно потолковать с тобой на трезвую голову.

Кузьма с сожалением поставил стакан на чурбачок, подкинул сучьев в костер, поудобнее устроился на ветвях и выжидательно уставился на собеседника. Шмелев долго думал, как начать этот разговор, да вдруг напрямик сказал, что служит немцам и очень заинтересован в согласии Маслова работать вместе. Вопрос сейчас стоит так: «за» или «против», середины не будет. А СССР немцы захватят… И тех, кто не сидел в тылу сложа руки, щедро наградят…

— Ты навроде сам большевик? Должен несознательных агитировать за Советскую власть, а ты вон чего заворачиваешь. Али пытаешь меня? — заговорил Маслов, глядя на огонь.

В его спокойном лице ничего не дрогнуло, будто они толковали об охоте или рыбалке. Длинные руки перестали двигаться, в одной белела наполовину вырезанная ложка, в другой был зажат острый сапожный нож.

— А ты считаешь, я должен ходить в офицерских погонах царского режима? — усмехнулся Шмелев. — Или в мундире вермахта?

— А ежели я заявлю, Борисыч, и возьмут тебя за шкирку, а? — невозмутимо сказал Кузьма.

— Так и тебя, такого шустрилу, поставят рядом…

— Не-е, — возразил Маслов. — Мои грехи по сравнению с твоими — что плотвичка рядом с зубастой щукой!

— Не заявишь ты никуда, Кузьма, — так же спокойно сказал Григорий Борисович. — Ты человек умный и хочешь пожить широко, красиво… Хозяином на своей земле.

— С моим-то рылом да в калашный ряд? — усмехнулся Маслов.

— Что тебе дала Советская власть? — прямо посмотрел ему в глаза Шмелев. — Хоромы нажил, женка в мехах-шелках ходит? Из долгов не вылезаешь, щи хлебаешь деревянными ложками собственного изготовления…

— И все же, отчего ты меня, Борисыч, не опасаешься? — спросил Маслов. — Дело-то оё-ёй какое сурьезное! Сурьезней уж и некуда!

— Так мы с тобой, Кузьма Терентьевич, одной веревочкой повязаны. Да и наблюдаю я за тобой не один день, даже год!

— Сейчас я при тебе шестеркой кручусь, придут немцы — и при них буду на подхвате? — продолжал Кузьма.

— Ошибаешься, Кузьма Терентьевич, — улыбнулся Шмелев. — На таких, как ты, будет держаться новый порядок в России.

— А я ведь давно смекнул, что ты враг Советской власти, — невозмутимо продолжал Маслов. — Когда ты о подземных складах заговорил… Тогда была мысля пойти к Кузнецову да заявить на тебя. И долги бы ты с меня не потребовал. Не до долгов тебе было бы, Борисыч. Да ты, наверное, никакой и не Борисыч, чай, из благородных?

— Что же не заявил? — поинтересовался Шмелев, нагибаясь к костру: ему сейчас не хотелось смотреть на Кузьму. Неужели он и впрямь так рисковал? От этой мысли даже озноб пробежал по спине. Вот такие тихие, спокойные и есть самые опасные!

— Тятенька уберег, царствие ему небесное, — сказал Маслов. Взял стакан и, не чокаясь, наполовину отпил. — Тятенька мой Терентий Егорыч был зажиточным мельником на Тамбовщине. В первую мировую дослужился до унтера, Георгия имел. Когда у него ни за здорово живешь отобрали мельницу, он подался к белякам… Сражался в армии Мамонтова, потом был у Петряя, ну, шалил в наших местах такой отчаянный атаман. В общем, ликвидировали мово тятеньку, как бандита, в двадцать первом. А какой же он бандит? За свое кровное бился… Да, неладно все повернулось… А фамилию я другую взял да сюда, в Андреевку, подался. У женки тут родственники оказались.

— Что же раньше-то не рассказал?

— Я тебе, Борисыч, первому рассказываю. Женка и та про мое прошлое не знает. Я ведь года три парнишечкой-то по стране скитался. Беспризорник и беспризорник… Мало нас тогда, беспорточных, чумазых, по России бродило? А тятеньку не забыл я. И никогда не забуду.

Григорий Борисович тоже выпил, закусил салом, пожевал дольку чеснока. Слава богу, тут-то хоть нюх его не подвел: учуял своего в Маслове! Свой-свой, а вот хотел ведь донести! Неужели чтобы выслужиться перед Советской властью? Или просто разыгрывает?