Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

О самой брошюре «Vigilemus» мне нечего сказать больше того, что было уже сказано мною в письме Бугаеву и на нашем заседании в присутствии большинства адресатов сего[3910]. Внимательное прочтение брошюры ни на иоту не изменило моего первоначального мнения о ней. Что же касается критики Бугаева этой брошюры, то кое с чем в ней я согласен; напр<имер>, святой Лойола возмущает и меня самого[3911]; кое в чем согласен с замечаниями Бугаева по поводу схоластики и мистики; но, во-первых, все это не является причиной отказать Эллису в напечатании брошюры; во-вторых, безусловных промахов в брошюре ни Рачинский, ни я, ни компетентный по средневековью Киселев не заметили; есть только тенденциозные натягивания; в-третьих, Эллис отвечает за себя, так же как и сам Бугаев, который тоже не без греха в научном отношении, как в своем Символизме, так, между прочим, и в критике брошюры «Vigilemus».

Что же касается предложенных Бугаевым сокращений брошюры (под угрозой в противном случае уйти из Мусагета с объяснительным письмом в газетах)[3912], то я затрудняюсь иначе квалифицировать требование Бугаева, как издевательство и над автором «Vigilemus», и над редакцией Мусагета. Если это издевательство сознательное, чего я не думаю, то… тем хуже для Бугаева; если же оно бессознательное, то… тем хуже для тех принципов, под влиянием которых возможно ставить такие требования. Впрочем, если есть третье объяснение к тому, я весьма рад буду его выслушать и постараюсь принять.

–

Если допустить, что антропософия, снимая антитезу веры и знания, являет собою некий синтез религии и науки[3913], то разумеется само собою негодование, возбуждаемое свободной критикой антропософии. Но в отношении к друзьям, казалось бы, надлежало спрятать негодование подальше, снизойти к их невежеству по вопросу об антропософии и сделать попытку уладить весь инцидент с «Vigilemus» мирно. Можно было бы уговорить Эллиса кое-что видоизменить, отказаться от марки Мусагета и т. п. Воинственное настроение мусагетских антропософов невольно заставляет предположить, не был ли ими уход из Мусагета предрешен, а «Vigilemus» явилась только удобным поводом. Если это не так, то мне опять-таки остается только радоваться, но тогда я жду объяснения, почему возник этот алармизм. Что касается Бугаева, то к его вспышкам мне не привыкать стать. Все мое отношение к нему стало портиться, когда у нас возникло общее дело. Двоякость отношения у Бугаева заменилась вышеупомянутым психологизмом. Он не хотел различать дружеское сношение и деловое. Отсюда, когда все шло гладко, воцарялся психологизм «домашнего», проявлялась уступчивость, забывалась критика ко вреду дела; как только возникало трение, чувствительное именно для Бугаева, – психологизм толкал его к официальной маске в сношениях со мной, причем обнаруживалось или тактически симулировалось полное непонимание моей личности. В первом случае казалось, будто мы без слов понимаем друг друга, во втором случае, будто мы все слова понимаем по-иному. Кто взял бы на себя труд прочесть все мои письма к Бугаеву, тот убедился бы, что оба момента «дружбы и службы» я всегда разделял. Неприятие этого деления Бугаевым явилось одною из причин наших распрей. Другая лежит наверное глубже, но о ней здесь не место говорить. Этот ответ на Записку Бугаева я по нездоровью диктовал Анне Михайловне Метнер в декабре 1913 г.

При сем прилагаю:

I. Письмо Бугаева от 7/20–Х–913[3914], по поводу которого главным образом и шла здесь речь. Ответ на него в моей копировальной книге я бы мог лишь прочесть вслух адресатам сего, т<ак> к<ак> коп<ировальная> книга заключает письма и к иным лицам[3915].

II. Письмо Бугаева от 1/14–XI–913, в кот<ором> Эллис продолжает быть наименованным «лишенным чести», «в компании с которым» нельзя «находиться» в Мусагете[3916]. Таким образом, первое письмо не является вспышкой, ибо состояние истерического раздражения, длящееся 24 дня, – уже либо болезнь, либо прочное озлобление.