Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Ich ging im Felde
So für mich hin,
Und nichts zu suchen,
Das war mein Sinn.

Da stand ein Blümchen
Sogleich so nah,
Daß ich im Leben
Nichts lieber sah.

Ich wollt es brechen,
Da sagt' es schleunig:
„Ich habe Wurzeln,
Die sind gar heimlich.

Im tiefen Boden
Bin ich gegründet;
Drum sind die Blüten
So schön geründet.

Ich kann nicht liebeln,
Ich kann nicht schranzen;
Mußt mich nicht brechen,
Mußt mich verpflanzen.“

Ich ging im Walde
So vor mich hin;
Ich war so heiter,
Wollt immer weiter –
Das war mein Sinn[372].

Вы знаете, что здесь есть частичка ужаса средь бела дня…

3 января 1903 года. Дорогой Борис Николаевич! Я уже второй раз рву конверт этого письма. Первый раз я забыл вложить первый клочок (добавление; стихи), второй раз сегодня утром, получив Ваше символически-египетское поздравление с новым годом…[373] Тут и воющая собака, и кошка со спинкой колесиком, и «любит – нелюбит», и луна. Люди поставлены так, что нет никакой надежды им когда-либо увидать друг друга… Во всяком случае, это не мы с Анютой… Мы живем с ней, говоря избитым языком, «душа в душу». Рядом с мущиною – собака, рядом с женщиной – кошка; мущина занят музыкой (собака тоже); женщина – цветами (кошка пластикой). Какая-то антитеза!.. Я забыл спросить Вас, дорогой Борис Николаевич, переписывается ли Мих<аил> Серг<еевич> Соловьев со здешнею сивиллою Шмидт[374]; дело в том, что Мельников сообщил мне, что Шмидт собирается ко мне ввиду того, что ей из Москвы сообщено, будто я мистик… Признаться, эстетично я боюсь этого посещения.

РГБ. Ф. 167. Карт. 4. Ед. хр. 9.

1903

16. Белый – Метнеру

4 января 1903 г. Москва

Москва. 4-го января 1903 года.

Многоуважаемый и горячо любимый

Эмилий Карлович,

с большим удовольствием читал Ваше глубокое и поучительное письмо. Читал, читал и… споткнулся, когда прочитал вторично вложенный листок… Ужаснулся, а потом и обиделся. Величайшим ужасом я считаю всякую «bizarrerie»[375], я давно уж буквален, а не символичен, не аллегоричен, а Вы мне приписываете, по-видимому, bizar’ность самого пошлого, серого, дурного, средне-высшего тона. Надеюсь – в письмах мы лицом к лицу, а не за перегородками. Вот уже между нами проделка Серого. Если мы понимаем «7» ступеней, то мы должны ужасаться призрачной дымкой первой или второй стадии, зловеще-коварными, злыми, рысиными огонечками, вспыхивающими в словах. Это – призрак, и этот призрак получает вновь жизнь, силу и власть с расстоянием, когда люди не могут высказываться словесно, а следовательно труднее им снять паутину, которую плетет между ними Серый…

Вам померещилась галлюцинация – знаете ли Вы, какого низкого мнения Вы обо мне?

Повторяю: я слишком аристократичен в нуменальном, чтобы допускать всякую «bizarrerie». Если Вам эта «bizarrerie» чудится в моих словах – знайте, она от Серого. Надеюсь, все сказано. Я и не стал бы говорить так пространно, если бы усумнился в том, что Вы мне безусловно верите.

Кстати: о Сером. Понимаю Ваше состояние удрученности, потому что у нас в Москве были признаки, что «Колдун опять показался в наших местах»…[376] Да будет крестная сила над нами!..

Да, были признаки. Я не боюсь Его, потому что слишком верю Другому, в Его близость, но «береженого Бог бережет». Во всяком случае я констатировал. Особенно сильно было вторжение из «трясин ужаса» в сочельник, и в первые два дня Рождества; да и теперь «не без»… Признаюсь: два раза я пугался (слегка; это отблески прежнего), но я не боюсь: мне весело…

По поводу духовенства и… между нами: имел случай увидеть у Л. А. Тихомирова собрание церковников (Грингмут, Введенский, Погожев, Трифановский, Новоселов, Фудель, викарии Анастасий, Никон, В. Васнецов и др.), когда он читал свой реферат, – и… плевался три дня… Этим все сказано…[377]

Боже мой, как все печально!..

Вы вот боитесь вторжения Анны Николаевны Шмидт, а между тем эта самая Анна Николаевна гнездится и в недрах церкви. Я говорил Михаилу Сергеевичу[378] о Вас, а он говорил ей (она была в Москве) о новом нижегородском цензоре, причем она крайне заинтересовалась.